Пировали у Муравьева долго. На другой день старательно опохмелялись. И повлеклись забудни, как облачка.
Ночами перекликались часовые: "Слуша-а-ай". Эхо отзывалось: "Ааай". Вахтенные "Крейсера" и "Предприятия" отбивали склянки, звон глох в сыром тумане… Барабан бил "зорю". Мастеровые, позевывая и ежась, шли на верфь — ладить баркасы, шлюпки. Потом показывались из домов заспанные канцеляристы. Перепадали дожди сильные, моросили дожди слабые. Тускло поблескивали скалы, пахло прелым мхом, сырой хвоей, дымом. Несметное воронье то ходило стаей над селением, то обугливало башни крепости.
На кочевье индейцев-колошей жизнь своим чередом текла.
Джентльмену утром полагается бриться. У русских в Ново-Архангельске каждый сам себе цирюльник, у индейцев — жены. До завтрака индианки усаживались насупротив своих повелителей, внимательно рассматривали широкоскулые их лица с маленькими глазами-угольками. Приметив на мужниной физиономии волоски, принимались за "бритье": начисто выщипывали.
Тем временем старшие братья волокли младших к морю. В любую погоду, пусть хоть вода едва колышет, подернутая салом, в любой ветер, дуй он хоть с Северного полюса, малолеткам была уготована морская ванна. Они могли визжать, орать, кусаться и царапаться, ванна была неминучей. Сколько мерло от простуды? А кто считал, Муравьев, что ли, Матвей Иванович? Но выжившие были крепче топора.
Зимой и летом колоши неизменно надевали передник, накидывали на бугристые плечи и спины черную мишкину шкуру или седатую волчью. Обходились они не только без обувки, но и без жрецов, А без жрецов какой культ? Ну и культа богов у них не было. Правда, злого духа побаивались; однако не до того, чтобы ублажать его обильными жертвами.
Жили индейцы замкнуто, сторонясь чужаков. Впрочем, бобровые шкуры и лососей носили в крепость, выменивая на разные разности. В море били дротиками с легких своих байдар тюленей и морских львов. Охотились и на медведей и на диких горных баранов. Из шелковистой длинной шерсти баранов выделывали одеяла и ковры.
Зима новоархангельская никак не походила на архангельскую. Коцебу до "Рюрика" служил на Белом море, помнил Архангельск, нет, здешняя зима была хворой. Хлипкая, промозглая, с дождями; подлый ветер пробирал до костей, вызывая ломоту в теле и какую-то сиротскую неприкаянность на душе. А весна была ранней: в феврале уж снежным цветом осыпало малинники. Говорили, вот-вот прилетят колибри вить гнезда, и крохотные пичуги, жительницы тропиков, действительно вдруг пестро замелькали в лиловатом сумраке разлапистых елей. И, покидая горные вершины, державно плавали над крепостью белоголовые орлы.
Лазаревский "Крейсер" ушел в Россию, его место занял фрегат Коцебу. Как и всякая караульная служба, пребывание на рейде не сулило ничего занимательного, и капитана не оставляло тягостное ощущение бессмысленно уходящего времени.
Воинственные индейцы, которых столь опасалась торговая компания, хозяйка Ново-Архангельска, видимо, и не думали вступать на тропу войны. Ни американские, ни английские промысловые суда не нарушали границы, не занимались промыслом в русских водах. Фрегат стоял на якоре в полной боевой готовности и в полном безделии.
В июле вдруг салют и "ура": из Кронштадта пришел корабль "Елена". Как все обнимали лейтенанта Чистякова, его товарищей! И опять дробно стучали ножи в муравьевском доме, опять метался повар креол, а денщик с доверенным слугой прищелкивали и пальцами и языком, наполняя графины.
Матвей Иванович зазвал в кабинет Чистякова и Коцебу.
— Ну, сударь ты наш дорогой, выкладывай! Что там, в России-то матушке, как?
— Все выложу, — улыбнулся Чистяков. — Сперва позвольте почту вручить.
— Вручай, вручай. Ах, сударь ты наш, вот уж радость, — приговаривал Муравьев, покамест Чистяков, худой, с резкими морщинами на впалых щеках, наклоняя рано облысевшую голову, доставал пакет за пакетом из кожаного баула с медными застежками.
Коцебу, сидя в кресле, курил и тоже смотрел на лейтенанта. Эх, хорошо бы поменяться с ним местами на рейде да и закатиться в моря. Да-с, пересечь еще раз Южное — и домой, домой… Но что такое? Ба-ба-ба, брови-то у Матвея Ивановича лезут вверх, как у индейца-колоша. Что такое?..
Матвей Иванович пробежал первые строки первого же попавшегося в руки письма да и выпалил:
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — Он быстро и как бы с испугом посмотрел на Коцебу, повертел бумагу. — Понимаешь ли… Вот, черт возьми, штука!..