Опираясь на поэму Блока, Волошин высказывает и свое понимание поэзии и роли поэта. Поэт, с его точки зрения, не должен связывать себя с определенными политическими направлениями. Важны не принадлежность к тому или иному литературному или политическому лагерю, а реальный результат, способность художника увидеть и запечатлеть главное — в данном случае дать голос «глухонемым» вихрям истории. Величайшую заслугу Блока Волошин видит в том, что его поэма явилась «милосердной представительницей за темную и заблудшую душу русской разиновщины» (с. 17), еще не нашедшей своего голоса и потерявшей своего Христа.
В эпохи революционных потрясений, в частности в переживаемую Россией эпоху, творческое воображение поэта, по мысли Волошина, могут волновать лишь великие мировые силы, «расковавшие древние стихии», и судьба отдельной человеческой души, ввергнутой в водоворот исторических событий, страстей и заблуждений.
Для самого Волошина, начиная с 1918 года и до конца жизни, главными, сквозными оставались — постижение «духа истории», разворота космических мировых сил и вопрос о том, как сочетать непреклонную поступь истории, часто жестокую правду века, — с правом человека на жизнь, радость, творчество, счастье.
Поэтическое прозрение, уяснение логических звеньев истории, возможность увидеть «пересоздание» человека в огне и вихре мировых сил, с точки зрения Волошина, делается особенно наглядным, доступным в «космические» эпохи, в годы революционных потрясений. Поэтому Волошин-поэт принял революционные события 1917 года с радостным сознанием своего избранничества.
И самый пафос послеоктябрьской поэзии Волошина, ее значительность, торжественная серьезность определялись, в конечном счете, этим стремлением — не уронить высокого назначения, высокой чести, выпавших на долю поэта.
Страстный путешественник, «исследивший земные тропы» многих стран, мечтавший пройти «по всей земле горящими ступнями», поэт и художник, по «первоисточникам» изучивший культуру, искусство, быт народов Италии, Греции, Испании, несколько лет проведший в Париже, который он страстно любил и которому был обязан многим, Волошин отклоняет советы друзей и знакомых, покидающих родину, и навсегда остается в России. В автобиографии, датированной 1925 г., он пишет: «Вернувшись весной 1917 г. в Крым, я уже больше не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую. И все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой»[37].
Гражданская война на горящей крымской земле дала смысл, содержание, нерв творчеству Волошина всех последующих лет. «Обширнейший и драгоценнейший революционный опыт»[38], — так определил сам поэт значение этого периода. Послереволюционные годы, по словам Волошина, являются наиболее плодотворными в его поэзии «как в смысле качества, так и количества написанного»[39].
Это же признавали и его современники. В. Брюсов в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии»[40] среди известных русских поэтов, после революции не только «удержавшихся на крайней высоте своего творчества», но в некотором отношении ушедших вперед, называет Волошина. Новые стихи поэта, по словам Брюсова, «имеют еще то достоинство, что часто касаются тем современности».
Точку зрения Брюсова разделял и Андрей Белый, который писал в 1924 г.: «Я не узнаю Максимилиана Александровича. За пять лет революции он удивительно изменился, много и серьезно пережил …, в точках любви к совр[еменной] России мы встречаемся, о чем свидетельствуют его изумительные стихи. Вот еще „старик“ от эпохи символизма, который оказался моложе многих „молодых“»[41].
Имеется ценное свидетельство И. Бунина, встретившего Волошина в 1919 г. в Одессе. «Одесса уже занята большевиками. Волошин принимает в этом самое горячее участие»[42]. С крайним неодобрением, неизбежным для человека, разрывающего связи с Родиной, отзывается Бунин о деятельности Волошина, стремившегося объединить интеллигенцию в профессиональные союзы-цеха, найти общий язык с молодыми литературными силами — В. Катаевым, Э. Багрицким, Ю. Олешей. Но и Бунин признает, что революционные события сделали Волошина более значительным, крупным поэтом, чем он был до 1917 г.: «Я даже дивился на него — так далеко шагнул он вперед и в писании стихов, и в чтении их, так силен и ловок стал и в том и в другом, но слушал его даже с некоторым негодованием: какое, что называется, „великолепное“, самоуспокоенное и по обстоятельствам места и времени, кощунственное словоизвержение!»[43].