И сам Ремизов напоминает всем существом своим такого загнанного бога, ставшего детской игрушкой».
Любопытная подробность, дополнительно иллюстрирующая эту интимно-биографическую сторону статьи: игрушечного медведя дочери Ремизова Наташе подарил Волошин. 7 янв. 1907 г. Ремизов писал Волошину: «Недавно вернулись от Наташи <…>. Вашего медведя кормит окурками: положит туда, знаете, — и ждет, когда съест. И ей всегда кажется, что он съел» (ИРЛИ, ф. 562).
Представление о родстве сказок Ремизова с детскими игрушками, теплым уютом, человеческим очагом с его «домашними ларами и пенатами» оказалось устойчивым в сознании Волошина. В 1909 г., рецензируя «Сорочьи сказки» А. Н. Толстого, Волошин сопоставляет их тематику и стиль с опытами в этом жанре Сологуба и Ремизова, мир ремизовских сказок для него — это «мир и уютной, и беспокойной, и жуткой комнатной фантастики»[188].
Свою статью о «Посолони» Волошин заканчивает предсказанием писательской судьбы Ремизова, которому поразительным образом суждено было воплотиться в последующие десятилетия: «Призвание Ремизова быть сказочником-сказителем, ходить по домам, как делают это теперь уже многие сказочники в Англии и Америке, и, кутаясь в свой вязаный платок, рассказывать детям и взрослым своим таинственным, вкрадчивым голосом бесконечные фантастические истории про забытых и наивных человеческих богов. Его книги будут важны и ценны в русской литературе и без этого, но если он не станет настоящим бродячим сказителем своих историй, то он не последует своему истинному призванию».
В статье Волошина о «Посолони» ощутимо обилие впечатлений от личного общения с автором. Даже дарительная надпись Ремизова Волошину на этой книге, стилизованная в духе сказок «Посолони», вобрала в себя подробности их встреч: «Максимилиану Александровичу Волошину Медведю лесному и Царевне Капчушке Маргарите Васильевне Сабашниковой А. Ремизов, С.-Петербург, 16 генваря 1907 года у М. А. в новой его комнате перед обедом и сам он нелюдимый такой, страшно»[189]. Осенью 1906 г. и зимой 1906—1907 г. Волошин безвыездно жил в Петербурге. Как можно заключить из переписки и других источников, он часто встречался с Ремизовым в его доме, на «башне» Вяч. Иванова и в других литературных салонах, на поэтических вечерах и чтениях. Интенсивно общались они и в январе — мае 1908 г., когда Волошин снова оказался в Петербурге. Они ездили в Юрьев (Дерпт), где 14 февраля 1908 г. участвовали в «Вечере новой поэзии и музыки». В середине мая 1908 г. Волошин уехал в Париж, посоветовав затем Ремизову провести лето в Коктебеле, но эта поездка не осуществилась[190]. 12 июля 1908 г. Волошин писал Ремизову о встречах с Бальмонтом, о парижской жизни: «Теперь я у себя: устроил свою раковину. У меня мастерская светлая, большая. В углу Царевна Таиах стоит, ткани индусские и все мои книги и велосипед в углу. Во все окна зелень глядит. Сам себе обед готовлю. Никого не вижу. Сижу и работаю. А иногда езжу далеко за город. Иль де Франс — самая красивая страна: леса и хлебные поля, замки с парками, и старинные городки совсем пустынные, сплошь из камня сложенные и аллеи по дорогам. Весь воздух свежей лесной прелью проникнут»[191]. Ремизов в ответных письмах сообщал Волошину о петербургских новостях.
При всей доброжелательности и глубоком взаимном уважении отношения Волошина с Ремизовым не были творческим содружеством: слишком различны истоки их литературной деятельности, художественные пристрастия, характер писательской работы. Творческий диалог между Волошиным и Ремизовым состоялся лишь по поводу трактовки образа Иуды. Оба писателя искали его истолкование за пределами канонических церковных представлений.
В 1903 г. Ремизов написал поэму «Иуда», в которой пытался объяснить действия Иуды изнутри, вскрыть трагедию его неотвратимого предательства. Нетрадиционное понимание Иуды как «из верных верного», избранного среди учеников, чтобы «оклеветать виденье ясное, предать, любя», идущего на величайшее злодеяние во имя «победы горней», грозило преследованиями за «святотатство» со стороны духовной цензуры и осложнило печатную судьбу поэмы[192]. Волошин впервые подошел к этой теме в статье «Некто в сером» (1907), где анализировал нашумевшие произведения Леонида Андреева — «Жизнь Человека» и «Иуда Искариот и др.»[193].
«Иуда Искариот» расценивался подавляющим большинством как выдающееся художественное достижение Андреева. Мнение Волошина об этом произведении противоречило общепринятым оценкам. «Леонида Андреева никак нельзя отнести к художникам утонченным, — писал Волошин, — но в рассказе „Иуда“ его нетонкость перешла все дозволенные границы. <…> Мысль читателя, в которой строго запечатлена гармония евангельских величин, поминутно проваливается в какие-то пустоты, которые в сущности являются невинными, но неуместными изобретениями беллетристической фантазии автора. Кощунственность Иуды художественная, а не религиозная». При этом «кощунственность» предпринятого Андреевым тщательного психологического анализа акта прёдательства заключается не в разрушении общепринятых, церковных представлений, а в бесцеремонном, неуважительном, с точки зрения Волошина, отношении к первоисточнику, к символике евангельского текста, к его философским и моральным постулатам. Произвольное обращение недопустимо, ибо «каждый евангельский эпизод и каждый характер являются для нас как бы алгебраическими формулами, в которых все части так глубоко связаны между собой, что малейшее изменение в соотношении их в итоге равняется космическому перевороту». И Иуда Леонида Андреева неубедителен для Волошина, так как «внутреннее равновесие» Евангелия писателем нарушено и смысл образа утрачивается; это только писательское прозрение, но никак не разрешение поднятого вопроса.
188
Аполлон, 1909, № 3, дек. отд. II, с. 23—24. Другую свою позднейшую статью — о выставке, художников-авангардистов группы «Ослиный хвост» — Волошин предваряет эпиграфом из сказки «Купальские огни», входящей в «Посолонь»: «…Криксы-Вараксы скакали из-за крутых гор, лезли к попу в огород, оттяпали хвост попову кобелю, затесались в малинник, там подпалили собачий хвост, играли с хвостом…». «Так все в точности и случилось, как подробно описано в наваждениях Купальской ночи у А. М. Ремизова», — начинает свою статью Волошин и далее проводит аналогии между описанными Ремизовым игрищами и скандальной славой выставки «Ослиного хвоста» (Рус. худож. летопись, 1912, № 7, апр., с. 105—106).
189
Библиотека Дома поэта в Коктебеле, № 215. Ср. надпись на кн. Ремизова «Чертов лог и Полунощное солнце. Рассказы и поэмы» (Спб.: Eos, 1908): «Болящему Максимилиану Александровичу Волошину от опухшего А. Ремизова и не знаю с чего. 1908 года, С.-Петербург» (там же, № 462). Волошину Ремизов подарил также свою шуточную книжку «Что есть табак. Гоносиева повесть» (Спб., 1908), изданную с иллюстрациями М. В. Добужинского тиражом 25 экз. (надпись сделана 11 марта 1908 г.) (там же, № 609). Дарительные надписи Волошину сохранились на книгах Ремизова: «[Переводы]. А. Штеенбух — Любовь. Рашильд — Продавец солнца. Андре Жид — Филоктет» (Спб., изд. журн. «Театр и Искусство», 1908) и «Рассказы» (Спб.: Прогресс, 1910) (там же, № 289, 463). В Доме поэта сохранились копии дарительных надписей Ремизова Волошину, снятые с ныне утраченных титульных листов 1-го и 2-го томов собрания сочинений писателя. За предоставление этих сведений выражаем признательность В. П. Купченко.
192
Ремизов предлагал поэму для публикации в альм. «Северные цветы ассирийские» изд-ва «Скорпион», но Брюсов, редактировавший альманах, не рискнул включить в него «Иуду», опасаясь цензурных препятствий. Впервые поэма «Иуда» была опубл. в альм. «Воздетые руки. Книга поэзии и философии» (М.: Орифламма, 1908, с. 6—21). В библиотеке Волошина сохранилась книга с дарительной надписью Ремизова Волошину на этом сборнике: «Максимилиану Александровичу Волошину эту книгу поэзии и философии (ст<атья> 75 У<головного> у<ложения> 1903 г.) на Красную горку подношу. А. Ремизов» (Б. д.; в ст. 75 Уголовного уложения шла речь о преступных действиях, препятствующих «отправлению общественного христианского богослужения»). В том же 1908 г. поэма была напечатана в сборнике Ремизова «Чертов лог и Полунощное солнце». Впоследствии поэма (под заглавием «Иуда Предатель») печаталась как приложение к ремизовской «Трагедии о Иуде принце Искариотском».