Жестокая физиологичность образов сочетается здесь с предельной искренностью тона. Кажется, будто петля обвилась вокруг шеи самого поэта — так остро он ощущает смертную муку казнимой палачами России. И как противоречат эти строки расхожему утверждению, будто Волошин в 1905—1906 годах был всего лишь изощренным эстетом, странником по запредельным мирам, позером и холодным книжником[32].
В исследовании о творчестве Верхарна Волошин писал, что «поэт должен занять такую перспективную точку зрения, откуда он мог бы увидать всю современность сверху, целиком включенную в общее нарастание истории, как один из связных актов человеческой трагедии». Но, по его словам, «пророчественность подобна дальнозоркости: она различает только далекое и не видит близкого»[33]. Думается, что в этих словах поэт отразил существенные особенности собственного творческого метода.
Реальные события революции 1905—1907 годов запечатлелись в поэзии Волошина далеко не однозначно. Преображаясь в его сознании, обретая двойной и тройной тайный смысл, они безмерно выросли, включив в себя и опыт прошлых веков, и философские раздумья, и тайные прозрения. К тому же зеркало, в котором причудливо отразились эти события, было направлено прежде всего в глубь причудливого и сложного мира собственной души поэта.
Вместе с тем первая русская революция не прошла для Волошина бесследно. Она всколыхнула его сознание, проникла в самые сокровенные тайники творчества. Именно за эти годы сформировалось отношение Волошина к насилию, к террору, бунтарское свободолюбие, пророческая дальнозоркость и характерная для него социальная близорукость.
События 1905—1907 годов обострили национальное самосознание Волошина, пробудив мысли о роли русского народа в освобождении всего человечества. В 1919 г. поэт писал:
Марина Цветаева в воспоминаниях «Живое о живом» заметила, что Волошин «стал и останется русским поэтом. Этим мы обязаны русской революции»[34].
Е. М. Сахарова
ПОЭЗИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ
(ТЕМА РЕВОЛЮЦИИ В ТВОРЧЕСТВЕ М. А. ВОЛОШИНА СОВЕТСКОГО ПЕРИОДА)
Максимилиан Александрович Волошин, один из известных представителей русской культуры начала XX века, поэт, художник, переводчик и критик, встретил Великую Октябрьскую социалистическую революцию в расцвете творческих сил. И в России и за рубежом его знали как автора стихотворных сборников и многочисленных статей и обзоров о литературе и живописи. Революция поставила перед Волошиным неизбежный, требующий определенного ответа вопрос: принимать или не принимать ее. Волошин оказался с теми, кто, говоря словами А. Блока, «услышал музыку революции».
«Поэзия и революция» — так назвал Волошин одну из самых значительных своих статей, большая часть которой посвящена поэме А. Блока «Двенадцать»[35].
Появление поэмы в печати сразу же повлекло за собой яростные споры и надолго оказалось в центре внимания русского читателя. С. Есенин вспоминал об этом времени:
До Волошина, находившегося в Крыму, поэма дошла с опозданием, но сразу же вызвала у него самый живой и глубокий интерес. В статье «Поэзия и революция» Волошин, обратившись к «Двенадцати» Блока, раскрыл и свое понимание происходящего. В отличие от тех, кто говорил об «измене» Блока себе, своему прошлому, Волошин увидел в поэме естественное, закономерное следствие всего предшествующего пути поэта: «Поэма „Двенадцать“, — писал он, — является одним из прекрасных художественных претворений революционной действительности. Не изменяя ни самому себе, ни своим приемам, ни формам, Блок написал глубоко реальную и — что удивительно — лирически объективную вещь. Этот Блок, уступивший свой голос большевикам-красногвардейцам, остается подлинным Блоком „Прекрасной Дамы“ и „Снежной Маски“» (с. 13). По мысли Волошина, «прекрасная лирическая поэма» Блока явилась «драгоценным вкладом в русскую поэзию» (с. 17).
Волошин отметил в поэме и то новое, что характерно для творческой манеры Блока — лирика этих лет. Большой интерес представляет наблюдение Волошина над жанровым своеобразием поэмы, соединившей лирически-субъективное и эпически-объективное начала. «С первых же строк…, — пишет Волошин, — уже чувствуется не голос самого поэта, а голоса и настроения тех двенадцати, которые сами выявятся из ветра и метели только во второй главе» (с. 14). Справедливо и замечание Волошина о ритмическом строе поэмы, о «музыкальной задаче Блока», которую автор статьи видит в том, что поэт сумел «из нарочито пошлых звуков создать утонченно благородную симфонию ритмов» (с. 13).