— Подавай документы в университет и не морочь мне голову, — сказал я. — Замужество от тебя никуда не уйдет.
— Слышу знакомые мамины нотки… Говорят же умные люди, что, прожив много лет, муж и жена не только мыслят одинаково, но и становятся внешне похожими друг на друга.
— Ко мне и к твоей матери это не подходит, — сказал я.
— Я не хотела бы, чтобы ты походил на маму…
— Что там у вас произошло?
— Я по-своему люблю маму, но это не значит, что я не вижу ее недостатков…
— Оставайся у меня, — сказал я.
— У меня вздорный характер, — улыбнулась Варя. — А что, если я не буду ладить с твоей Олей… Второй?
— Будешь, — сказал я.
— Я тебе не завидую: сразу две молодые женщины в доме холостяка!
— Я не уверен, что Оля составит нам компанию.
— У тебя сложности? — сделала она удивленные глаза. — А я думала, за такого молодца любая пойдет.
— Ты мне льстишь.
Надо же, как Варюха за год, что я ее почти не видел, повзрослела! И рассуждает, как бывалая женщина. Видно, не ладит с матерью. Это еще ладно, плохо то, что не уважает ее. Сейчас, когда прошло время, я могу сказать, что моя бывшая жена не уродилась умной, тонкой женщиной, но в ней было свое обаяние, женственность. Оля закончила Киевский университет, работала методистом в клубе работников торговли. Познакомился я с ней во время туристской поездки в Чехословакию. Помнится, за ней тогда многие пытались ухаживать, Оля была самой интересной женщиной в туристской группе. Правда, там женщин и было-то всего четыре. Мы переписывались, потом она приехала в Ленинград на смотр художественной самодеятельности, я сделал ей предложение, и мы поженились. Оля тогда без сожаления покинула Киев. И кто знает, если бы не Чеботаренко, возможно, мы и по сей день жили бы вместе. После рождения Вари Оля не работала. У нее стало слишком много свободного времени, а когда женщина не занята, у нее появляется неудовлетворенность, ей кажется, что она живет не так, как надо, всю вину за это, естественно, валит на своего мужа…
Не повторилось бы у нее нечто подобное и в Киеве?..
— Я считаю, что в высшие учебные заведения нужно принимать только некрасивых девушек, — сказала Варя. Она повернула голову набок и из-под полуопущенных ресниц насмешливо смотрела на меня. Не дождавшись моей реплики — я и так знал, куда она клонит, — продолжала: — Некрасивые рассчитывают только на себя: усердно учатся, едут, куда их пошлют, и работают до самой пенсии… А красотки получат диплом и тут же норовят замуж выскочить и остаться в городе. Если даже и распределят куда-нибудь, то все равно быстренько выйдет замуж и бросит работу… Долго ли мама работала? Вышла за тебя и тут же ушла…
— Она родила тебя, — сказал я.
— Что-то тут государство недодумало, — заявила Варя.
— К какой же ты себя категории относишь: к некрасивым или красавицам? — полюбопытствовал я.
— Как говорила одна известная артистка: «Я никогда не была красивой, но всегда была чертовски мила!» — засмеялась Варя.
— По-моему, ты красивая, — заметил я.
— Тебе трудно, па, быть объективным, — напустив на себя серьезность, сказала она. — Я — своеобразная: не красавица и не уродка.
— Боишься слова «средняя»?
— Боюсь, — призналась она. — По-моему, даже зауряднейшая посредственность в глубине души считает себя личностью…
— Чтобы быть личностью, да еще достойнейшей, нужно много над собой работать, — не удержался я от назидательности.
— Легок на помине, — рассмеялась Варя. — К нам трусит самая наидостойнейшая личность!..
Я повернул голову и увидел приближающегося к нам Острякова. В светлых шортах, трикотажной безрукавке, на груди которой написано по-английски «Мир», он бежал трусцой по кромке пляжа. Высокий, подтянутый, с впалым животом, мускулистыми руками, он бежал в одном темпе, ни на кого не обращая внимания, худощавое лицо его было отрешенным, он, наверное, и нас бы не заметил, если бы я не остановил его.
— Выкупаемся? — предложил я.
Анатолий Павлович измерил свой пульс. Он не выглядел усталым, запыхавшимся, широкая грудь его вздымалась ровно.
— Сто тридцать ударов в минуту, — удовлетворенно заметил он.
— Не много? — поинтересовался я.
— Если бы ты столько пробежал, у тебя пульс подскочил бы к ста восьмидесяти, — сказал Остряков. — Все дело в тренировке.
— И охота вам в такую жару бегать? — повернула в его сторону голову Варя.
— Мне не жарко, — ответил Анатолий Павлович. И действительно, он даже не вспотел.
— Анатолий Павлович, чтобы стать личностью, нужно обязательно бегать? — невинно спросила Варя.
— Я тебе отвечу словами историка Ключевского, — спокойно сказал Остряков. — «Быть умным — значит не спрашивать, на что нельзя ответить».
Варя озадаченно замолчала, осмысливая услышанное, однако сбить с толку ее было не так-то просто. Она вступила как раз в тот самый счастливый возраст, когда девушка может позволить себе разговаривать с мужчинами на равных, интуитивно понимая, что ее молодость, привлекательность с избытком искупают наивность, отсутствие опыта жизни, даже сказанную глупость.
— Я слышала об уме и другое: «Не многие умы гибнут от износа, большей частью они ржавеют от не употребления», — с обезоруживающей улыбкой произ несла она. — Я и папа считаем вас личностью, но ни мне, ни ему бегать не хочется.
— Мне хочется, — сказал я, бросив на Варю уничтожающий взгляд: ну чего прицепилась? — Хочется поскорее убежать от тебя, несносная девчонка!
— Это естественно, — невозмутимо ответила Ва ря. — Поле брани всегда первыми покидают побежден ные!
— Варя, ты — личность! — рассмеялся Анатолий Павлович. — Тебе совсем не обязательно бегать.
— Я буду учиться летать, — провожая взглядом чайку, сказала Варя. — Летают же люди во сне? Почему бы им не полететь и наяву?
— Полетай, а мы выкупаемся, — сказал я.
Мы долго бредем по мелководью, на заливе всегда так: идешь-идешь, а вода чуть выше колен. Чем дальше от берега, тем она прохладнее. Варя осталась на берегу. Все так же лежит на спине и смотрит в небо.
— Давно ли бегала в школу, как мои девчонки, и вот невеста, — сказал Анатолий Павлович.
— Читает Горация, Вергилия, Цицерона, — не удержался и похвастался я.
— Радуйся, что дочь растет умной.
— Я и радуюсь…
— Не могу вспомнить, чью она цитату привела об уме?
— Чего на меня уставился? — усмехнулся я. — Думаешь, я знаю?
— Очень верная мысль: не многие умы гибнут от износа, больше от праздности… — повторил он.
— По-моему, от неупотребления? — неуверенно заметил я.
— А наши с тобой умы не ржавеют, Гоша? — задумчиво сказал Остряков, — У меня дома уйма непрочитанных книг… Все некогда, а жизнь не ждет… И старость не обманешь… даже если бегаешь от нее трусцой!
— Тебе-то грех жаловаться, — заметил я.
— Не надоело одному-то? — помолчав, спросил он.
— Кончилось мое одиночество, Толя! — усмехнулся я.
— Никак женишься?
— Варя школу закончила, будет жить у меня.
— Значит, быть тебе холостяком, — подытожил друг.
— Я не из тех, дружище, кто приносит себя в жертву. Да Варя и не потребует от меня этого. Сам говоришь, умная.
— Удивляюсь я тебе, — сказал он. — Живешь себе один, как рак-отшельник. Я бы не смог так. Лиши меня семьи — и я погиб бы… Не мыслю себя в единственном числе! Это противоестественно.
— Не погиб бы, — проговорил я. — Просто изменились бы твои взгляды на женщин, семью, жизнь…
— Даже в самом безысходном положении человек на что-то надеется, — согласился Анатолий Павлович. — Находит свою собственную философию, если нет под рукой готовой… Что бы с человеком ни случилось, даже самое невероятное, — наверняка нечто подобное уже случалось когда-то давно с другими людьми или обязательно случится в будущем…
— Не надо, — сказал я. — Пусть лучше больше ничего худого не случается…
И эти слова пришлось мне потом не один раз вспомнить… Каждый утверждает, что хотел бы наперед узнать свою судьбу, а подведи человека к порогу, за которым предстанет перед ним судьба, ведь испугается, нипочем не перешагнет!.. Знать свою судьбу — значит, отныне никогда больше не знать надежды и счастья. Ничего у человека не останется, кроме тоскливого ожидания своего конца.