Но за окном чернели голые сучья, желтая листва исчезла, и, должно быть, поэтому ручка не шелохнулась. Она лежала, как обугленная палочка из потухшего костра, даже не думая оживать.
Тогда умоляющий взгляд писателя обратился к чернильнице. А чернильница у него стояла тоже особенная. Правда, она была из простого стекла и в ней были обыкновенные синие чернила, но подчас открывались в этом хрупком пузырьке таинственные глубины. У писателя аж дух захватывало, когда он выслушивал рассказы вынырнувшего из чернильницы пера…
Однако случалось это редко, только в те дни, когда на улицах и в скверах лишь кое-где попадались первые желтые листья. Когда же земля покрывалась золотом и медью, чернильница стояла хмурая, похожая на холодный обломок синего камня.
Вот и на сей раз она отнюдь не собиралась выручать писателя, как он ни умолял ее. Наоборот, съежившись, она мрачно чернела на сколоченном из светлых досок столе.
«Эх, быть бы мне лучше башмачником…» — со вздохом подумал Ластик-Перышкин, вспоминая, как дедушка учил его когда-то мастерить деревянные башмаки-клумпы. Было это давно, много лет назад, под шорох желтоватых, как листья, стружек. До сих пор еще любил писатель желтый цвет и запах струганого дерева и дома разгуливал не в мягких шлепанцах, а в жестких, постукивающих на ходу клумпах.
Странные голоса
— Эх, быть бы мне лучше башмачником! — вслух пожаловался писатель и оглянулся: не слышит ли кто? Он никому бы не признался, что очень хотел бы стругать дерево и что от запаха свежих опилок у него до сих пор сладко замирает сердце.
Ластик-Перышкин прислушался и не на шутку испугался. Его чуткое ухо уловило какие-то голоса — словно кто-то шептался здесь же в комнате или за стеной. Семьи у писателя не было, жил он один. Кто же мог проникнуть в дом, если он никому не отпирал дверь?
— Кто там? Что вам угодно? — обеспокоенно воскликнул он.
Никто не ответил. В коридоре, на лестнице — тишина. Между тем в комнате еще кто-то был.
— Брысь! — Ластик-Перышкин решил, что это кот Сивый, — он любил, подкравшись, тереться о ноги хозяина. При этом Сивый мурлыкал и нарочно убаюкивал писателя: возможно, боялся, как бы тот не сочинил что-нибудь дурное о кошачьем племени.
— Ты не слишком вежлив! — пискнул чей-то голосок, тоненький, наверное, тоньше, чем у малой мышки.
Неужто в самом деле какая-то нахальная мышь высунулась из норки? А ведь Сивый уверял писателя, что давно покончил с грызунами.
— Мы были о тебе лучшего мнения! — пробубнил второй голос, пониже, похожий, пожалуй, на голос старого ежа. — Может, нам исчезнуть?
Ластик-Перышкин почувствовал себя неловко: он никогда не был грубияном. Да и голоса, один тоненький, как писк стекла под алмазом, а другой гулкий, как из пустого бочонка, чрезвычайно заинтересовали его.
— Извините! Извините, пожалуйста… Но кто вы? Почему я вас не вижу? Покажитесь!
— А ты один? — спросил тоненький голос; казалось, на пруду разрезали ледяную корочку.
А густой басок, гулкий, как из бочонка, добавил:
— Ты, кажется, гнал кота? Кошек мы не боимся. Нам страшны только собаки!
— Что вы, что вы, у меня нет собак и вообще никого! Правда, иногда заходит девочка Раса. Но сейчас ее тоже нет…
— Детей мы не боимся, а тем более девочек! — объяснил тоненький голос и засмеялся, как колокольчик. — Они — наши друзья.
— Но где же вы? Кто вы? — чем дальше, тем больше недоумевал Ластик-Перышкин, встревоженный таинственными голосами, странными вопросами, замечаниями и смехом.
Писатель заерзал на стуле, посмотрел на потолок, где висел всегда серьезный немой паук, молча ткавший свои сети, заглянул под стол, где шуршали скомканные листы исписанной бумаги.
Наконец он уткнулся носом в чернильницу, поблескивавшую словно вдруг раздувшимися синими боками.
Увидеть Ластик-Перышкин ничего в ней не увидел, но голоса стали еще более явственными. Казалось, веселый солнечный луч, отразившийся от чернильницы, переговаривает с другим таким же лучом.
— Не сердись, но мы хотим знать: ты куришь?
— Нет, не курю, — поспешил заверить писатель, не выносивший даже запаха табака.
— И спичек не носишь в кармане? — продолжал допытываться тоненький голос.
— Зачем же мне спички, если всюду электричество?!
— А кто это — электричество?
Хоть дело было днем, Ластик-Перышкин щелкнул кнопкой настольной лампы. На ворох белой бумаги упало светлое пятно — желтоватое, похожее на кружок из дерева.