— Я? Я трушу? Не болтай чепухи! Думаешь, один ты нужен Расе? И я тоже!
Человечки, крепко взявшись за руки, выскользнули во влажную, темную ночь. Они слегка побаивались пустынных улиц и полуночных теней на мокром асфальте, но нисколько не думали о собственной судьбе. Лишь бы только Раса улыбнулась и быстрее выздоровела!
— Вы не скажете, где здесь больница? — вежливо спрашивали человечки. Иногда они обращались к человеку, а иной раз и к столбу. Разве отличишь в темноте столб от человека? Тем более, что людей ночью было маловато. Хорошо еще, что некоторые столбы оказались на редкость умными, знали город не хуже прохожих и отвечали громким гудением.
Какой извилистый и запутанный город! Как много в нем всевозможных улиц и переулков! Больниц, и тех больше семи!
Усталых и сбившихся с дороги путников нагнал мотороллер. Уж не тот ли красный конек, некогда выручавший беглецов? Он самый! Но только он был уже не красным. Некоторые его части отсвечивали синим, некоторые — зеленым. Изменился и дружелюбный голос конька. Казалось, его донимает хроническая ангина.
— Садитесь. Подвезу старых приятелей!
— Но на этот раз нам не от кого удирать!
— Садитесь, если сказано! К Расе путь держите?
— Да, и никак не можем найти! А ты откуда знаешь?
— Думаете, железные коньки не смотрят телевидение? Эх, если бы Раса соскучилась по мне!.. — и совсем не мотороллерская тоска вырвалась у конька вместе с густым дымом.
— А где твой Рыжий? По-прежнему мучает тебя?
— И не спрашивайте! Это грустная история века техники…
Конек уже не показывал достопримечательностей, пролетая по улицам чудесного города, ничего не объяснял друзьям… Не тот конек, да и только!
Вот и больница, самая красивая изо всех. Окна здесь — большие, как в других больницах двери, двери— широкие, как ворота, а арка ворот выгнулась, как свод моста. Двор увешан фонарями, но они прищурились, чтобы не будить маленьких больных. Впрочем, разве это фонари? Они ласково мерцают и пахнут, как апельсины. Может быть, это волшебные апельсины, превратившиеся в фонари?
— Да, это я и есть. Я и мои братья, — лукаво подмигнул приятелям — и тут же превратился в апельсин! — самый большой оранжевый фонарь, вокруг которого сгрудился кружок желтых светильников. — Ночью мы светим, а когда маленький больной захочет, кто-либо из нас превращается в апельсин. Тогда нас можно даже есть. Интересно?
Это было очень интересно, но Колобок вспомнил молоденькую продавщицу.
— А ваша продавщица не пострадает, оттого что апельсины убежали?
— Она уплатила за нас из собственной зарплаты! — гордо заявил оранжевый апельсин.
— Но она же не знала, что вы такие… Она так волновалась!
— Это лишь казалось, что продавщица не знает. На самом деле, едва увидев нас, она пришла в восторг… Чувствовала, что в ящиках, среди множества обыкновенных апельсинов, могут быть и необыкновенные…
— Эта продавщица — волшебница? — почтительно прошептал Колобок.
— Нет, она еще не волшебница. Она только окончила среднюю школу и поступила на вечернее отделение университета. Надо полагать, в будущем она станет очень доброй и мудрой волшебницей… Вы удивлены?
Нет, Колобок и Колышек не удивились — они обрадовались. И в этом, несказочном мире, много людей-волшебников и чудесных предметов, просто не все их замечают. И писатель Ластик-Перышкин так сказал по телевидению.
— А тебе не жаль было покинуть Саломею? — спросил Колобок у оранжевого апельсина.
— Она-то и послала меня к больным детям. Я оставил ей на память солнечный запах. Ее правдивые руки всегда будут пахнуть солнцем…
— Извини, — сказал Колобок апельсину, — но мы спешим к Расе! Спасибо тебе за все!
Апельсин вспыхнул и снова превратился в фонарь — безмолвный, нежно-розовый.
Мотороллер простился с Колобком и Колышком и укатил. Проезжая через двор больницы, он не выпустил ни одного дымка, буквально захлебывался им — ведь так хорошо пахло волшебными фонарями! Только выехав за ворота, он расчихался вовсю, точно заправский самосвал.
Но почему-то далеко он не уехал, тихонько жужжал возле больницы, описывая круг за кругом…
— Знаешь что, — остановил Колобок Колышка, — давай простимся здесь. Там будем держаться героями.
Они сели на широкую ступеньку и прижались друг к другу. Вспомнили все свои приключения, начиная со старухиной зыбки и хлебной печи…
И все свои раздоры вспомнили.
И все веселые и грустные встречи.
Что в их путешествиях было самым главным?
Кажется, все было главным и значительным, но человечки чувствовали, что именно сейчас предстоит им самый важный шаг.
Но до чего же нелегко решиться на него!
Одному вдруг стало жаль старухиной зыбки, второму— хлебной печи и широкого холщового рушника… Даже с Зубарем и Горячкой хотелось бы встретиться еще раз!
Кажется, сидел бы и сидел вот так на лестнице, пусть ступеньки и холодные.
Кажется, смотрел бы и смотрел так на городские огни, хоть они и тают вместе с наступающим утром.
— А может быть, сбегаем посмотреть на слоненка? Он тоже здесь… — вслух предложил Колышек и замолк. Он ни разу в жизни не видел слона, но сообразил, что хитрит — оттягивает последний миг.
— Ну, давай чмокнемся, — пробормотал Колобок.
Они крепко, по-мужски потерлись носами.
— Мы здесь, Раса! Мы идем, спешим к тебе! Улыбайся, смейся! — кричали они во весь голос, пробегая по широкой больничной лестнице, потом по длинным освещенным коридорам, потом — уже ввалившись в просторную, белую, как снежный дворец, палату.
Раса открыла большие воспаленные глаза.
Она узнала человечков, протянула к ним руки, звонко засмеялась, будто вовсе не была больна, и принялась их так ласкать, обнимать и подбрасывать, что… на землю посыпались щепки и крошки хлеба…
«Но не плачьте и не жалейте их…
Колобок и Колышек принесли себя в жертву, чтобы спасти Расу, а тот, кто жертвует собой ради других, никогда не погибает!»
Так записал в своей книге волшебник и писатель Ластик-Перышкин.
Ну, а Раса? Вскоре Раса начала прыгать в постели на одной ножке, драться в коридоре с ходячими больными-мальчиками. Опасаясь за судьбу слоненка, администрация зоопарка срочно забрала его со двора больницы. Прошло еще немного времени, и окончательно выздоровевшая Раса уехала домой.
Страшная месть злых сил
Писатель Ластик-Перышкин сидел, навалившись на письменный стол, усталый после выступления по телевидению. Вы, наверное, знаете, что в помещении телестудии от множества сверкающих прожекторов жарко, как в бане. Однако жара не уморила его синюю бороду. Наоборот, та принялась бесчинствовать пуще прежнего. То вдруг обвивалась вокруг шеи писателя и душила, как удав, то взмывала вверх, как в ясное зимнее утро густой синий дым из трубы. А на дворе была ночь, темным-темно, весь город давно спал.
Писатель смотрел сквозь слипающиеся веки на свою чернильницу и грустно думал, что она-то и есть виновница всех беспокойных и запутанных событий. А ей ничуть не жаль пропавших человечков. Положительный или отрицательный герой погибает — ей все равно. А у него каждый раз сердце разрывается…
Холодная, граненая, стоит чернильница и даже не шелохнется, будто так и надо. На желтой этикетке крупными буквами написано «Чернила», а маленькими — «для авторучек». Но это просто так написано, чтобы не пугали таинственные синие глубины…
Усталый и измученный тяжелыми мыслями, Ластик-Перышкин задремал. Ему приснилось, что он обтесывает бревно и щепки летят, то басовито жужжа, то тоненько-тоненько взвизгивая, как Колобок и Колышек. Он все машет и машет топором, а щепки летят и летят, и он всего лишь плотник — не башмачник! — но ему хорошо, и на душе у него легко-легко.
«Куда девал бороду?» — крикнул ему вдруг кто-то прямо в ухо голосом Распорядкина, и Ластик-Перышкин проснулся. Хвать за бороду, а той и след простыл. Щеки гладкие-гладкие, как оструганные дощечки, подбородок— точно утюгом проглаженный. Свежий холодок со щек просачивается в руки, ноги.