— Так у тебя и сердце есть?
— А как же! Мотор — мое сердце. У меня есть сердце, и я — друг человека.
— А где этот твой человек?
— Не спрашивайте… Не любит он своего верного друга… Не ухаживает, не чистит. Не смазывает мои суставы!
— Хочешь, мы тебя почистим? — вызвался Колышек. — Протрем, и ты снова заблестишь!
— Спасибо на добром слове! — со стоном вымолвил мотороллер. — Я и в следующий раз, если смогу, помогу вам. А теперь бегите! За мной гонится страшный регулировщик!
Как молния, врезался в тротуар огромный черный мотоцикл. С сиденья спрыгнул общественный регулировщик уличного движения с красной повязкой на рукаве кожаного пальто. Он был уже не молод, но соскочил проворнее и легче юноши. В мгновение ока померкли уличные солнца и солнышки — все затмил гигантский рост и голос этого регулировщика, по имени Распорядкин.
— Водительские права? — гаркнул он, оглохший от бешеной гонки. — Превышена скорость — раз! Трижды наехали на красный свет — два, три, четыре! Разбитая бутылка молока — пять! Рассыпанные яблоки — шесть! Стало быть, — закончил общественный регулировщик почти радостно, словно нашел какую-то дорогую вещь, — шесть тягчайших преступлений!
Так печально началось для Колобка и Колышка путешествие по городу… Не успели оглянуться, как уже совершили шесть тягчайших преступлений.
Вторжение страшных врагов
Писатель, а отныне волшебник, Ластик-Перышкин хотел было выглянуть в окно и проводить глазами человечков, но чернильница снова стала раздуваться. Что-то булькало в ней все громче и громче.
Пуская чернильные пузыри, выкарабкался косматый барбос. Может, маленький, а может, и большой — кто там разберет!
— Гав-гав-гав! — залаял пес, не стесняясь того, что очутился в чужой комнате, заставленной книгами. Наверное. он не умел читать — чего ему было стесняться книжных полок?
— Не был ли здесь Колобок? Гав-гав! Я его съем!
Писатель тут же понял, что к нему ворвался самый страшный враг Колобка — Зубарь. Он хотел было соврать, пустить пса по неверному следу, но помешала борода. Только он раскрыл рот, чтобы заговорить, — борода — шлеп! — и закрыла ему рот.
Видите, какая это борода?! Она даже вот настолечко не даст волшебнику соврать!
Когда же писатель мысленно подготовил ответ, борода опала, словно ее смочили водой.
— Ну, скажем, был. Но зачем его съедать? Он такой добрый, такой правдолюбивый!
— Вот за это я и съем его, что он правдивый! Ненавижу правдолюбов! Гав!
Очень не понравился Ластик-Перышкину ответ Зубаря, но ведь это пес!
— Куда он побежал? Гав! Говори! — нагло требовал Зубарь, стряхивая с желтой шерсти капли чернил.
Уже зная, что борода не даст соврать, писатель махнул рукой в сторону улицы.
— А как эта улица называется? Гав!
— Так ты и грамоте учен? — удивился писатель.
— А что? Думаешь, учатся только добрые и правдолюбивые?
Что поделаешь, увы, и среди злых бывают грамотеи. Потому-то иногда так трудно отличить их от добрых. Зубарю, конечно, писатель этого не сказал.
«Попробую заговорить ему зубы, — пустился на хитрость Ластик-Перышкин, — а тем временем мои друзья убегут подальше».
— Может, ты проголодался, песик? Может, хочешь кость от вчерашнего обеда?
Зубарь гневно посмотрел на него.
— Во-первых, я не песик, а пес — большой, злой пес Зубарь! Так и знай!
Пес щелкнул зубами и цапнул писателя за палец.
Ай, укусил, злодей! На светлый паркет капнула кровь. Ластик-Перышкин достал носовой платок и обмотал палец.
— Теперь уж я действительно буду знать… — пообещал он сквозь зубы, выискивая глазами что-нибудь твердое. Кроме стола, чернильницы и книжных полок, в комнате абсолютно ничего не было. Книга — твердая, но не книгой же бить собаку? За всю свою жизнь писатель ни разу не бросил книгу на землю.
— Пошел вон! — воскликнул Ластик-Перышкин, потянувшись за чернильницей. Теперь она была уже не раздувшейся, а снова обыкновенной, граненой чернильницей.
— Не боюсь я твоей чернильницы, — оскалился Зубарь. — Я сам из чернильницы, забыл? Только палкой можно отбиться от злого пса, запомни!
Ладно уж, ладно, заведет себе Ластик-Перышкин палку, сучковатую, яблоневую. В другой раз он тебя, негодник, так отделает, что костей не соберешь.
— А теперь вон отсюда!
— Ухожу, но не потому, что ты гонишь, — я просто спешу. И запомни: я скорей издохну от голода, чем стану грызть брошенную кость. Я ем только колобков. Гав-гав-гав!
Зубарь скок — и уже у двери. Писатель испугался: такой быстроногий, пожалуй, сразу поймает Колобка и Колышка.
— Погоди, хоть умылся бы! Ты весь в чернилах…
— Ну что ж, — Зубарь приостановился и заворчал. — Умываться иногда приходится и собакам!
Радуясь, что удалось задержать пса, Ластик-Перышкин повел его в ванную. Зубарь отвернул кран, сунул под струю одну, потом другую лапу, и готово — уже помылся!
— Здесь так чисто, что выть хочется, — возмутился пес в ванной. — Жаль, не укусишь эти белые плитки. А то бы я им показал! Гав-гав-гав!
Пес с лаем убежал, снова желтый, как песок, только с посиневшими от чернил ушами, похожими на голубые астры.
А у волшебника саднил укушенный палец, голова гудела. Он уже хотел лечь и немного отдохнуть, но чернильница опять закипела, забурлила, и на пол посыпались спички.
— Где Колышек? Ты не видел Колышка? Подавай нам Колышка! Подавай! Подавай!
Писателя даже пот прошиб, когда он увидел эту шайку. Снова враги, и как их много!
Ластик-Перышкин соврал бы, что Колышка тут вовсе не было, да опять помешала борода.
— Не жгите Колышка, — с грехом пополам выговорил он, крепко схватив бороду, чтобы не затыкала рот. — Он такой любознательный, проворный. Если вам так уж хочется жечь, я могу дать старые, ненужные рукописи!
Но оказывается, эти спички не проведешь!
— Старые рукописи сами истлеют. А нам подавай новые, свеженькие!
Самую новую рукопись писатель не мог предать огню. Ведь в ней он описывал Колышка и Колобка!
— Ну что вам дался этот Колышек? Почему вы хотите превратить его в пепел?
— Хи-хи-хи! Не знает почему, а еще столько книг прочел и написал! — тоненько захихикали спички и на радостях пустились в дикий пляс.
Натоптавшись, напрыгавшись по паркету, спички уморились.
— Если ты деревяшка, так и будь деревяшкой, пока тебя не сожгут! — тяжело дыша, сказала предводительница спичек Горячка. О том, что это она и есть, свидетельствовала ее разбухшая, набитая серой голова.
— И поэтому вы хотите сжечь Колышка?
— А ты думаешь, потому что он белый? Мы сами беленькие… Хи-хи!
Весело, шумно гомонили спички и все время хихикали. Не то, что мрачный пес Зубарь, который тут же готов кусаться. Но эти весельчаки показались писателю еще страшнее злого пса.
И, знаете, что еще они сказали, эти веселые лиходеи?
— Постепенно мы все-все сожжем и сами сгорим!
Ластик-Перышкин так и застыл с раскрытым ртом.
Какие у них черные, набухшие головки!
— Так, может быть, вы помоетесь? — немного придя в себя, предложил он спичкам, так как они тоже были в чернилах.
Спички в один голос ответили:
— Если спичка хоть единственный раз вымоется, она погибла. Мы никогда не моемся, и потому такие могущественные!
Тут спички спохватились, что слишком долго задержались у писателя, и, построившись гуськом, вышли за дверь.
Каким долгим-долгим был этот день! Как много гостей побывало у Ластик-Перышкина! Он так устал, что не мог уже ни о чем думать. Укушенный палец распух, перед глазами мелькали черноголовые спички, кружились в странном танце, похожем одновременно и на старинную польку, и на твист.
— Эй, ты спишь, что ли? — разбудил его кто-то, дернув за ногу.
Писатель в самом деле задремал.
Открыв глаза, он увидел крота. Настоящего крота, волокущего по полу телефонный аппарат и смотанные клубком провода. Правда, этот телефон был похож скорее на большую старинную табакерку, а провода— на тугой моток льняных ниток. Такие телефонные аппараты, вероятно, еще не вышли из моды в сказках.