— То, что у меня нет лица, не означает того, что у меня нет всего остального, — внезапно резко сказал Эрик и снова замолчал.
Кристина кивнула сама себе, пробормотав что-то невразумительное, словно эти слова что-то ей объясняли. Хотя именно они и объясняли тому, кто знал, что значат такие объяснения.
Иногда во время особенно нежных и чувственных поцелуев у Рауля пересыхало горло, и ему срочно нужно было выпить. Кристину это удивляло, поскольку с ней такого не случалось. Несмотря на то, что она, как и большинство оперных хористок, была в центре интересов молодых людей, её сердце оставалась невинным. Нет, она, конечно, знала что-то … в общих чертах. Но ей не приходило в голову, что желание может вызывать и она, и не только поцелуем. Эта наивность и охраняла её до поры до времени. Ведь никто не станет заигрывать с девушкой, которая заигрываний не понимает, а если понимает, то стремится скорее убежать.
Сейчас недавнее приподнятое настроение сменилось смущением и подавленностью. Она гнала от себя мысль о своём порыве, теперь в полной мере осознавая, как выглядел её поступок и что можно было подумать о ней. Она оробела и замёрзла. Зябко кутаясь в плащ, боялась подойти, нарушить установившееся гнетущее молчание, даже просто поднять глаза от земли.
Но Эрик и не думал обвинять её в чем-то, его молчание объяснялось просто — он пытался справиться с собой, как и его соперник в схожих обстоятельствах. Только здесь не было вина, которое, возможно, помогло бы.
Погружённая в тоскливые мысли, Кристина вздрогнула, почувствовав вдруг, как плащ укутывает её с ног до головы — Эрику хотелось вновь прикоснуться к ней, и он нашёл способ. Хотя бы к плечам. Остановившись за спиной, он с робким восхищением рассматривал её профиль. И каким бы ужасным не казался её недавний порыв, Эрик хотел его повторения. Но немного в другой форме.
И она услышала густой тёмный глубокий мужской голос, который говорил с ней. Он снова покорял её своей мягкостью — всё было совсем как раньше. Глаза закрылись сами — так легче было чувствовать. Голос не только ласкал слух, он словно теплый бриз касался лица, ерошил волосы. Минуя разум, голос играл на струнах сердца так же легко и свободно, как играет искусный музыкант на знакомом инструменте, вызывая дрожь и необоримое желание. И такая сила обольщения крылась в этом голосе, что достаточно было малого прикосновения, даже только намёка и непоправимое произошло бы, и не вызвало сожалений после. Но сила эта была неосознанная и ненамеренная. Эрик снова протягивал на ладони своё сердце и не задумывался о том, как он это делает.
— Я люблю вас, Кристина. Я хочу обнимать вас, целовать ваши губы, ваши глаза, волосы, руки. Я бы многое отдал за возможность почувствовать, какая гладкая и нежная у вас кожа. Когда-то я мечтал проводить с вами всё своё время, смотреть на вас, следить за движением ваших рук, видеть, как вы склоняете голову над нотами или какой-нибудь работой, слушать вас, ваш голос, чтобы вы пели для меня, говорили со мной о чём угодно, хоть о самом ничтожном. Даже если бы вы просто сидели рядом, это всё равно было бы для меня величайшим счастьем. Я хочу ласкать ваше тело и не могу себе этого позволить. О, Кристина, вы единственная женщина, которая так затянула пружину моих чувств и эмоций, что соскочив с запора, она практически убила меня. Я ощущаю себя деревом, в которое попала молния… Вы думаете это не достаточное оправдание моей грубости?
Она оглянулась и сникла, опалённая жаром признания, произнесённого ровно и спокойно. Невозможно было не угадать за хрипловатым и тихим голосом бурю, убивающую ежеминутно, ежесекундно, отнимающую жизнь по крупице, как несбыточные надежды, но приносящую болезненное, тяжёлое удовольствие от мечтаний, что посещают на последнем рубеже перед кончиной. Она отшатнулась в испуге, словно увидела разверзнувшуюся пропасть под ногами, как и тогда шесть месяцев назад. Пропасть так же манила её, она готова была шагнуть, чтобы погибнуть или выжить — уж как повезёт, — но другие руки удерживали её на краю, не давая кинуться в головокружительную глубь. Эти руки были руками Рауля. Она угадала правильно: находясь здесь, она в то же время была и там, говоря с одним, она ни на минуту не забывала о другом.
— Что же я наделала, — потерянно пробормотала она.
— Нет, это не вы, Кристина, это я, я сам. Всё — сам, — всё так же тихо, пытаясь успокоить её, ответил Эрик. — Нельзя заставить звезду не сверкать, она для этого рождена. Невозможно запретить голосу пленять, а красоте ослеплять и кружить голову — это то, что они не могут не делать. Мы можем быть только благодарны за те чувства, которые они в нас пробуждают. — Он вздохнул. — Так зачем вы хотели меня видеть?
— Я надеялась, что вы напишете для меня музыку. Я хочу исполнить что-нибудь ваше и для вас, - сказала она тихо и смущённо.
После звуков, которые она слышала несколько минут назад, её собственный голос показался ей сиплым вороньим карканьем, и она сжалась, невольно ожидая порицания, как нерадивая ученица, не выучившая урок. И просьба, представлявшаяся ей раньше простой и естественной, теперь казалась большой наглостью.
Её просьба взволновала Эрика. О какой музыке она говорит? О каком исполнении? Где она собирается петь? Разве виконтесса, может позволить себе исполнять музыку на публике? Благородная дама поёт только в салоне рядом с пианино и в приличном платье. Аристократка не может выступать на сцене, потешая толпу. Ох! Если бы он осмелился, он бы давно стянул перчатки с её рук, чтобы, наконец, разрешить свои сомнения и понять, чем же был этот невероятный, невозможный, фантастический поцелуй. Эрик всё ещё чувствовал вкус его на своих губах и временами он даже задерживал дыхание, чтобы этот вкус остался с ним как можно дольше. Глупости? Да. Но у того, кто всё потерял, нет особого выбора.
Носит ли она обручальное кольцо? Если носит, почему она здесь? Если нет, то почему?
Эрик молчал. Долго. Кристина уже потеряла надежду услышать хоть какой-нибудь ответ, но он ответил:
— Я больше не пишу музыку.
И Кристина вдруг осознала, что означали слова, сказанные Персом, «пока жив». Она поняла, что это значило для Эрика.
Музыка была его верой, его надеждой, его силой и слабостью, временами она заменяла ему еду и питье и даже сон. Утешительница и советчица, подруга и любовница, она пронизывала его, наполняя кровеносные сосуды живительной силой, она была его сердцем и лёгкими. Потеряв музыку, он потерял жизнь. Бедное сердце, лишённое животворящей силы, ещё тянулось, ещё откликалось и хотело, но уже не могло. Осознав это, душа её переполнилась. Утопая в большом плаще, она кое-как добрела до дерева, уткнулась лбом в ствол и молча заплакала, изливая недавнему другу всю жалость и горечь, которые переполняли её.
Услышав её рыдания, Эрик заметался, как перепуганная птица над гнездом, пытающаяся защитить свой дом от хищного зверя. Кристина была его домом, началом и концом всех его мыслей и единственным, чем он ещё дорожил. После окончания «Торжествующего Дон Жуана» ноты покинули его, ни одна мелодия больше не звучала в нём, ничто не вызывало в нём трепета, ничто не пробуждало его. Он увидел жестокого хищника в переполнявшем её отчаянии. И, как верный пёс, был готов отдать все оставшиеся силы для борьбы с этим хищником.
— Вы плачете?
Он с тревогой вглядывался в её лицо. Сумерки скоро совсем скроют его, и Эрик пытался наглядеться, пока ещё было можно, пока её тонкие милые черты белели сквозь наступающий вечер.
— Почему? Что так расстроило вас? Я? О, мой ангел, не надо, я сделаю все, что захотите, — его голос ещё никогда не был таким нежным и певучим, ещё никогда уговоры не ласкали слух так, чтобы хотелось слушать их бесконечно. — Вы хотите, чтобы я написал для вас музыку, — я напишу. Что хотите — серенаду, арию? Напишу. Оперу? Могу и это, только это не очень быстро.