Его рука в кожаной перчатке осторожно гладила склонившуюся голову, неведомо откуда взявшийся носовой платок утирал её слёзы. И голос такой знакомый продолжал утешать, и слёзы теперь уже стали не горькими, они не теснили сердце, но вдруг как горный родник освежили и осветили и прогнали невыносимую печаль, что не давала вздохнуть свободно уже много дней. И отвернувшись от дерева, она уткнулась ему в грудь. А руки его вместо того, чтобы обнять в ответ, вдруг повисли плетьми от странной слабости.
Вот опять она близко, Эрик чувствует, как бьётся её сердце. Она снова пришла, теперь уже в образе несчастной и кроткой, нуждающейся в защите, а не той фурией, которой была, некоторое время назад, но и в этом облике её прикосновения были столь же волнительны. Но каждый раз, когда в нём поднималось чувство, тут же проявлялся суровый разум — он не мог забыть о своём уродстве, он слишком хорошо помнил, как она уплывала…
Мой голос — моё мучение, мои способности — эта моя кара, и я не знаю за что. Зачем Бог даёт смертному такую власть над людьми и тут же лишает его возможности воспользоваться ею? Чтобы ещё сильнее уязвить его и сделать мучения совсем нестерпимыми? Чтобы он в полной мере ощутил свою ничтожность, осознал прах и тлен и не смел поднять голову, пресмыкаясь вечно в жутких лабиринтах между своими желаниями, надеждами и велениям совести? Чтобы он не посмел поднять лицо своё и увидеть Красоту и пожелать её всеми силами души своей? Не для этого? Зачем мне нужно всё, что у меня есть, если я не могу иметь простого счастья — без страха смотреть людям в глаза, не боясь услышать в ответ глумливый хохот и издевательства. Если я не могу … сказать о том, как я люблю, чтобы тут же не вспомнить о своём уродстве. Моё уродство — это вся моя жизнь, она делала меня игрушкой в чужих руках, чужой собственностью. Что бы я ни свершил, как ни стремился выбраться из окружавших меня ловушек, я всегда падал вниз. Кристина, подумайте, в Ваших руках я такая же игрушка. Вы могли делать со мной всё, что Вам вздумается, а я только крушить и ломать в ответ.
— Я сделаю всё, что вы захотите, — повторил Эрик, — даже… если угодно, достану цветок с того берега океана.
— Вы — волшебник? — сквозь слёзы улыбнулась Кристина.
— Я стану им… для вас, — едва слышно прошептал он, обняв ладонями её лицо.
Несмотря на все усилия, она не могла остановиться, слёзы всё текли и текли по лицу, и конца им не было. Вдруг чуткий музыкальный слух Кристины уловил едва слышимый свист.
— Это певчий дрозд? Осенью? — удивилась она.
Однако это не единственный удивительный звук, который послышался. Вскоре в ветвях дуба, ещё не потерявшего листву, прятался щегол, пара синиц и даже скворец. Свист и чивиркание лугового чекана разбавлялось щебетом пеночки-веснички. Крона дерева наполнилась свистом, ворчанием, пиликанием, словно здесь гнездился целый птичий оркестр. Слёзы моментально высохли.
— Жаль, здесь нет соловья, — мечтательно со счастливой улыбкой промолвила Кристина.
— Соловей? — озадаченно спросил Эрик. — В октябре? Ну, что вы, этого просто не может быть…
Через несколько минут к стройному птичьему хору присоединилась соловьиная трель.
***
— Эрик, это просто чудо! — восторженно проговорила Кристина. — Спасибо.
Она выпростала из-под обширного плаща свои дивные руки и, потянувшись, обвила ими его шею, наклонила ближе к себе его голову и прижалась щекой к жёсткой поверхности маски.
— Я тут, как бы, ни при чём, — смутившись, ответил он.
Его ещё никогда так не обнимали. Ничьи руки не делились своим теплом. Эти объятия были нежными и дружелюбными уже потому, что никаких других раньше не случалось. Эрик невольно наклонился ниже, вдохнул слабый аромат, чистый и свежий, как горный ветер. Сердце забилось чаще. И мечта снова окрылила его. Но вот Кристина отстранилась, и он на миг почувствовал себя осиротевшим. Но разве она должна висеть на его шее ожерельем?..
— Где вы собираетесь петь?
— В вашей опере. Ведь она ещё ваша? — просто ответила Кристина.
— А виконт? — осторожно спросил он.
Эрик увидел, как она подобралась, словно ожидала удара. Одним из редких приятных моментов, которые доставляло ему уродство, было ночное зрение. Продолжая отчётливо видеть, когда для всех других окружающий мир погружался во тьму, он чувствовал себя гораздо свободнее и увереннее. Темнота была его другом.
— Я… мы решили разойтись, — неуверенно пробормотала Кристина и, подумав, добавила, сама не зная зачем, — на время. Я вернулась на сцену.
Вот оно! То, чего он всегда хотел, о чём мечтал, что притягивал к себе могучим и невероятным усилием. Неужели судьба сжалилась над ним и предоставила ему возможность стать «как все», когда он потерял уже всякую надежду на это. Они не вместе. Эрик может позвать её, попытаться снова. Ведь она сама пришла, это она поцеловала его. И руки до сих пор помнят, как дрожали её плечи. Он не из тех, кто отказывается от щедрого дара, если дар сам идёт к нему в руки. Он никогда не отказывался от удовольствия, когда оно само пришло к нему. Особенно, когда оно такое жаркое, трепещущее, медленно стекающее по позвоночнику и согревающее его. И сердце сладко заныло от предвкушения такого близкого счастья. Только вот… Почему не уходит холод? И в воображении картины счастья быстро заменяются видами запустения и разрухи. Как иссушенное временем дерево, Эрик стоит на каменистой безводной пустоши, и ветер откалывает от него кусочки, которые рассыпаются даже не успев долететь до земли. Да и нужно ли это ей самой? Если бы только была возможность проникнуть в её мысли, прочитать их, понять, наконец, что же кроется в этой красивой головке.
— Не знаю, что и сказать, — послышался, приглушённый маской, голос.
Кристина удивилась, уловив в его ответе какое-то сомнение. Ночь, затопившая всё вокруг, и маска не давали возможность разглядеть собеседника, уловить настроение. Она была певицей и умела ловить малейшие изменения интонации, но видеть иногда тоже очень важно.
— Эрик, может быть, вы уже оставите свою маску в прошлом, хотя бы со мной? — высказала она робкую просьбу.
— Нет! — резко ответил он и, устыдившись этой резкости, уже мягче добавил, — я не могу, прости, Кристина.
В этот самый миг Призрак осознал, что все его мечты лишь обгорелые угольки. Он не мог позвать её с собой. Ему нечего было ей предложить. Любовь осталась вечной памятью. Она больше не была живой. Последний привет, на который его ещё могло хватить, – музыка – он собирался выполнить просьбу. И на это тоже нужны были силы.
Установилось молчание. Собственно свидание было исчерпано. Оба почему-то испытывали странную усталость.
— Пойдёмте, дорогая, я отвезу вас домой, — тихо и печально промолвил Призрак. И в её сердце толкнулась грусть. И поцелуй, и объятия и такое восхитительное признание, и птичьи трели резко отодвинулись назад, словно все они были в другой жизни. Она подала свою руку и покорно последовала за ним.
Возле экипажа он бережно прикоснулся к её плечам и снял свой плащ:
— Это я возьму, если позволите.
Усаживая в коляску, он долго и заботливо укрывал её ноги меховым пологом.
— Вы опять плачете? — укорил он, — Не грустите обо мне, Дива, если бы не вы, я не увидел бы солнца…
— А если бы не вы, меня не было бы вообще.