Сергей Львович сожалел об отъезде Маши: с ней ему легче было переносить неизвестность. Мрачные мысли одолевали его все чаще, и не было спасения. Поэтому предводитель обрадовался, когда ему сообщили, что барыня Денисьева пожаловали. Марья Алексеевна вошла в его кабинет стремительной походкой, будто даже бодра и весела.
- Вы что-то узнали? - с надеждой спросил Сергей Львович, целуя ей нежно руку и усаживая в кресло.
- Моя дочь жива! - сообщила она, сияя глазами. В своем детском эгоизме она не подумала о Бронском. Ведь если жива Катя, то что с его сыном?
- Вы знаете это наверное? - спросил он, чувствуя, как боль стискивает сердце. - Но как?
- Мужик, совсем случайный, незнакомый, донес... - с запинкой выговорила Денисьева.
Сергей Львович тотчас деловито спросил:
- Какой мужик? Верно, он из шайки Гришки? Его следует непременно допросить.
Марья Алексеевна смутилась, но ответила твердо:
- Я не знаю, кто этот мужик. Случайный, на дороге...
- В каком месте? Отчего он сообщил вам о дочери, он был послан ею? - напирал Бронский. - Что-нибудь еще сообщил? О... Левушке? - тут голос его дрогнул.
Марья Алексеевна опустила глаза и отрицательно качнула головой.
- Я ничего не знаю, - и на глазах ее блеснули слезы. - Только что Катя жива... Где, с кем, в каком состоянии пребывает... ничего...
От ее бодрости не осталось и следа. Бедная женщина поднялась с кресел, приблизилась к Сергею Львовичу и припала к его груди, словно ища защиты. Бронский нежно обнял ее, и она с удивлением увидела на глазах сурового предводителя дворянства слезы...
Отчего не рассказала ему Марья Алексеевна о кучере? Она завела речь о другом:
- У нас пропал Василий Федорович... В тот самый злосчастный день, когда Катя... Он не вернулся из губернского города. Я в растерянности, ничего не понимаю в делах... Как быть? И куда он делся? Неужли тоже Гришка?
Сергей Львович поцеловал ее в лоб, успокаивая:
- С вашим имением разберемся. Только никаких доверенностей более не выдавайте! Я найду вам управляющего, а покуда приму на себя труд следить за имением. Как только закончится эта история... Я непременно помогу.
- Я приехала на старой бричке, - несколько помолчав, проговорила Марья Алексеевна. - Еле дотащились, ломались в дороге дважды... Вы дадите мне свой экипаж и... кучера?
- Непременно, - кивнул Сергей Львович, целуя ей руку.
Со двора донесся шум. Кто-то еще подъехал, тотчас и доложили:
- Там господа офицеры пожаловали.
Предводитель оживился:
- Кажется, войска, наконец, прибыли!
Он бережно отстранил Марью Алексеевну и пошел навстречу офицерам.
- Так вы распорядитесь об экипаже? - попросила дама.
Сергей Львович обернулся, и на лице его она прочла разочарование:
- Вы опять уезжаете? Я полагал... Что ж... Я распоряжусь.
Марья Алексеевна почувствовала укор совести.
- Я скоро вернусь! Там дела, все стоит... - пролепетала она.
Предводитель кивнул и вышел. Денисьева поспешила за ним. И опять у дамы был свой расчет. Марья Алексеевна полагала расспросить мужика, но боялась его спугнуть. Скажи она о кучере Сергею Львовичу, он тотчас вмешался бы и испортил все дело. Мужик отчего-то расположился к ней, пожалел, верно. Еще может статься, он и не знает ничего, успокоить лишь хотел? Этого несчастная мать боялась более всего.
Все эти дни, покуда чинили бричку, она изводила себя всякими догадками и домыслами. Бричка никак не чинилась, мужики бесили своей нерадивостью и медлительностью. Поневоле приходилось давать распоряжения по хозяйству, вести дом, принимать старосту. Бедняжка не чаяла, когда же сможет расспросить кучера Бронских. Порой являлось раскаяние: "Я не думаю вовсе о Сереже и его сыне! Сережа страдает не меньше, а я ему не поддержка!"
Однако все помыслы Марьи Алексеевны были связаны с дочерью и той призрачной надеждой, которую посулил ей случайный мужик. Наскоро прощаясь с предводителем, занятым гостями, сообщившими ему нечто важное, Марья Алексеевна спешила к экипажу. Слава Создателю, на козлах сидел все тот же немногословный и хмурый мужик. Велев Андрюшке, дремавшему в бричке, починиться и возвращаться домой, Марья Алексеевна забралась в коляску.
Едва они миновали усадьбу и въехали в лес, Денисьева приказала кучеру остановиться. Тот нехотя дернул за вожжи, останавливая лошадей, и продолжал сидеть истуканом.
- Отвези меня к ней? - вся трепеща, попросила Марья Алексеевна.
- К кому, барыня? - не поворачивая головы, спросил мужик.
- К Кате. Ты сказывал, жива моя дочь. Где она? Отвези меня к ней, умоляю! Я на колени стану перед тобой! - молила несчастная мать.
- О чем вы, барыня, не пойму я что-то? - отвечал мужик, сохраняя невозмутимый вид.
- Разве ты не говорил мне: "Жива ваша дочь?", - отчаивалась Марья Алексеевна.
- Что-то путать изволите, - бормотал кучер, не оборачиваясь.
- Умоляю, скажи, где она? - плакала Марья Алексеевна.
Однако мужик тупо повторял одно и то же:
- Ничего не знаю, барыня. Показалось вам, должно быть.
- Бог тебе судья! - проговорила сквозь слезы обманутая мать.
И всю оставшуюся дорогу она ни слова более не вымолвила.
Если б она не спешила так за своей призрачной надеждой, то узнала бы от приезжего офицера, что лагерь разбойников обнаружен, и теперь осталось только захватить его, напав внезапно.
4.
Не сразу Катя дождалась того момента, когда Григорий станет ей доверять. Да и не доверие это было: Гришка не верил никому, кроме себя. Однако он позволил Кате выходить из избы и бродить по лагерю, натурально, в сопровождении Марфы. Бедная баба ворчала:
- И чего тебе дома не сидится? Я квашню замесила, не с руки мне с тобой таскаться-то.
Пленница знала уже, что у Марфы муж в разбойничьей шайке и деваться ей некуда. Он наведывался к ним в дом, когда возвращался из очередной вылазки. Правда, Катя его не видела.
Лагерь представлял из себя заброшенную деревню, в которой осталось несколько изб. Когда-то здесь было аракчеевское военное поселение, и жили государственные крестьяне. Крестьяне однажды взбунтовались, их всей деревней переселили за Урал. Избы постепенно разрушались, но было несколько крепких строений, которые могли простоять еще много лет.
Разбойники жили и в землянках, возле которых горели костры и готовились похлебка или каша. Вокруг костров сидели вооруженные бородатые мужики устрашающего вида. Одеты они были пестро и причудливо: в армяках, старинных бархатных кафтанах, поношенных сюртуках, епанчах и даже в меховых душегреях. И шляпы их поражали воображение: тут были и треуголки, и картузы, и ермолки, и поярковые шапки. Все это был конченый, отчаянный люд.
Во время прогулок по лагерю Катя высматривала Левушку среди больных и раненых, которые помещались в особой избе. Искала и среди пленных. Их было немного, за кого ожидался богатый выкуп. Бронского она не нашла.
На Катю в лагере смотрели с удивлением: она так и ходила с тех пор в костюме пажа. Лишь для стирки снимала и отдавала Марфе. Многие принимали ее за мальчика, но были и те, кто знал, что это за девица в мужской одежде.
- Ишь ты, вырядилась! - услышала однажды Катя откуда-то сверху, проходя мимо огромной избы. Она подняла голову и едва успела отскочить: прямо под ноги ей рухнул горшок с геранью и рассыпался.
- Аришка, не лютуй! - рявкнула Марфа, обращаясь к кому-то наверх.
Из окна высунулась красивая девка в кокошнике с холодным и злым лицом. Она смотрела на Катю с обжигающей ненавистью.
- Что я тебе сделала, что ты швыряешься в меня горшками? - спросила удивленная Катя.
Девка ничего не ответила, лишь хлопнула окном. Катя обратилась за разъяснением к своей спутнице.
- Так то Арина, полюбовница твово Гришки, - рассказала Марфа. - Она тут у них за главную, у девок-то. Ей и изба отдельная. Должно, остыл Гриша к ней, а она тебя виноватит.
- Не за что виноватить, - пробормотала Катя, силясь удержать некую промелькнувшую мысль.