Выбрать главу
Уведи от калитки садовой, Где рябины и клены в крови, Вот того, в телогрейке, седого, Чтоб узнал он о первой любви.

Как читатель, наверное, уже заметил (а если бы он прочитал всю рукопись, он убедился бы в этом стократ), и это, пожалуй, главное у Татьяны Ребровой — ее стихи, помимо того, что они ярки и выразительны, помимо того, что они характерно женские по своей сути, они, ее стихи, сугубо национальны. Они национальны в самом лучшем смысле этого слова, как национальны, скажем, стихи Блока, Есенина, Цветаевой, не потому, что в стихах встречается это уж как бы запетое словечко «Русь», рябины да березы, кони да сани, а потому что в них растворено нечто такое, что делает их русскими, только русскими и никакими больше.

Просто любовь, женская любовь (дочерняя, материнская) органично переплавляется в строфах поэтессы с любовью к родной земле, с самой идеей родной земли, и это-то делает сплав золотым и тяжелым.

Темное платье и черный платок, Яркие розы горят по сатину. Я на отцовской могиле цветок Точно такой же вчера посадила.
Ты меня спеть как-нибудь попроси. Что ты целуешь мне пальцы и слезы. Ты ли не знал, как чисты на Руси Женщины, мужество, хлеб и березы.

Характерно в этом смысле и стихотворение «Татьянин день»:

Небо прижму к своей Груди, как ладонь к ране. Оставьте свой стон Татьяне, Ниточка лебедей.
Часто приходится вам С родиной расставаться, А мне в ней навек остаться, Хоть с глиной напополам. Я ваше перо заточу,
Чтоб выплакать русскую сказку, Я честно сердцем плачу За честною чью-нибудь ласку.
Январский Татьянин день — Платок расписной и сани. И лебедь приснится Татьяне, И Врубель, и конь, и сирень.

У Блока, упомянутого нами (а имя его не напрасно ассоциативно приходит на ум, когда читаешь стихи Татьяны Ребровой, как, впрочем, и имя Марины Цветаевой), есть знаменитая строка: «О, Русь моя, жена моя…» То есть, вместо того чтобы ощущать Родину матерью, как это у нас в обычае, Блок понимал ее для себя как жену, как любимую и в этом была высшая поэтическая правота.

Светят звезды над родимым кровом, Тучи рваные как дым быстры, Будто бы на поле Куликовом Наше войско развело костры.

Не правда ли, здесь уже, в первой строфе, наличествует эпическая широта, которая была бы достойна другого, главного певца поля Куликова. Но дальше говорит женщина.

Обтрепался мой подол холщовый, Потускнело золото серег. Их до свадьбы муж мой непутевый У себя за пазухой берег.
И отцу и милому — обоим Песню колыбельную в ту ночь Я хоть напоследок, перед боем, Спеть успела, как жена и дочь.
А потом, как только сшиблись рати, Сразу — и вдова и сирота. Жаль, что не оставил мне дитяти Мой мужик в те горькие лета.
Выращу березу, как затеплю Перед ликом Родины свечу. И соседского мальца за нашу землю С недругами драться научу.

А кто говорит это? Это говорит — извините за слово, ставшее несколько казенным, — патриот, хозяйка земли, душа земли, русская женщина, которая в любую лихую годину, при любом нашествии выносила на себе добрую половину тяжести. Это говорит к тому же Татьяна Реброва, ибо именно так до нее об этом же никто не сказал.

Но вот опять чувствую себя беспомощным перед поэтическим текстом.

Выращу березу, как затеплю Перед ликом Родины свечу…

Вижу, что это прекрасно, удивительно сказано, а почему прекрасно и удивительно, объяснить не могу. Что ж, в том, наверное, и состоит все очарование настоящей поэзии, что коли она есть, то и не надо ничего объяснять.

Со своею посадкой в седле

Алеет на облаке отсвет заката, Томятся вершины в сиреневой мгле, А вдруг про меня они скажут когда-то: «Поэт со своею посадкой в седле».
Алим Кешоков

Письменность — это еще не вся культура. Сказать точнее, письменность (а вместе с ней и письменная литература) — это уже определенный итог, результат накопленной и развившейся на протяжении веков духовной культуры того или иного народа, народности, племени.