Дедушка Петер сразу подобрел:
— A-а, маленькому хромому Пети! Это другое дело. Бог тебе в помощь. Видишь, вон идёт узенькая тропинка?
— Не вижу я ничего, кроме снега.
— Ладно, тогда те большие тополя видишь?
Тополя я видел. Будто растопыренные пальцы, торчали они из снежных сугробов.
— Вдоль тополей иди прямо к лесу. Там, на опушке, повернёшь направо и дойдёшь до старого цементного завода. Оттуда уже видно чёрное каменное распятие и заброшенный рудник. Там остановись и погромче покличь. Либо медведь, либо медвежонок — кто-нибудь да выйдет из берлоги на твой зов.
— А как же… грифы?
— Какие ещё грифы? — непонимающе уставился на меня дедушка Петер.
— Грифы, ну орлы такие, что старого Кюшмёди стерегут? У них, говорят, глаза как плошки и видят они всякого, кто к их гнезду подбирается, за семь дней пути вперёд.
Старый углекоп так смеялся, что у него слёзы проступили на глазах.
— Ох и дурачище же ты, братец! Неужели ты думаешь, что какие-то там грифы уцелели бы в хозяйстве Кюшмёди? Да он бы уже давно их слопал с пухом и перьями, даже будь они величиной с колокольню. К нему и воробьи-то боятся залетать. Знают: он их на лету ощиплет и зажарит.
При виде развеселившегося дедушки Петера и я приободрился. Если нет там хищных грифов, чего ж мне тогда бояться?
Но когда я уже простился со старым шахтёром, он сказал мне вслед:
— Погоди! Хорошо, если бы ты горбушку хлеба с собой захватил.
— Захвачу, дедушка, — пообещал я, а старик, перейдя на шёпот, добавил:
— Знаешь, в таких заброшенных шахтах обычно и селится Хозяин недр. А с ним лучше дружбу водить. Слышал о таком?
— Нет, не доводилось, дедушка, — снова заробев, признался я.
— Ну, у него ещё и другое прозвание есть: «Семь аршин борода». Он такой маленький, что и сквозь обух кирки пролезет, но в правой руке у него такая дубинка, что ни один силач на свете её не подымет. А в другой руке у него лампа шахтёрская, только никакого масла ей не потребуется. Она у него по первому слову сама загорается и сама гаснет. Одежда на Хозяине зелёного цвета, а на голове у него красная шапочка с кистью, ноги же в лапотках из чёртовой кожи. Ходит он по шахте, смотрит за всем — на то он и хозяин, — но никого не обижает. Гневается только, когда кто-то свистеть в забое начнёт. А в гневе он может и всю шахту порушить. А вот если его в добром настроении повстречать да ещё хлебушком попотчевать, он тебе любое твоё желание исполнит…
Теперь я уж и сам не знал, хотел бы я повстречаться с Хозяином недр или нет. Подумал только, что, пока доберусь до старого рудника, придумаю, что мне попросить у Семи аршин бороды, ежели в хорошем расположении его повстречаю.
Однако прежде мне нужно было вернуться домой, за дальновидом. Крутил я, вертел его ножки, хотел их вместе сложить, чтобы тащить было удобнее, но так ничего у меня и не вышло. Взвалил я телескоп себе на плечи, в карман шубейки добрую краюху хлеба запихал, который тётя Мальвинка мне на постный обед оставила.
— Зато ужин будет барский, — говорила она всякий раз, когда наш обед был таким вот скудным.
Сегодня же я с двойным нетерпением ожидал наступления и вечера и ужина, потому что к нам в гости была звана и моя маменька.
«А если тётя Мальвинка раньше меня вернётся домой? — подумал я, когда дверь домика уже захлопнулась за мной. — Что она подумает, куда я делся? Наверное, опять скажет: «Утащил его лиходей». Этот лиходей имел обыкновение то и дело воровать то тётушкины ножницы, то напёрсток. В конце концов, может же он один раз утащить и её Гергёшку?»
Я улыбнулся этой мысли и весело зашагал в сторону шахты. Люди, шедшие мне навстречу, тоже улыбались. Ещё бы: не каждый день увидишь мальчишку в шубейке, с телескопом за спиной.
— Смотрите, люди добрые, — мигая то одним, то другим глазом, словно говорил им дальновид, — как я пришпорил этого скверного мальчишку!
Но дальше, за шахтой, сделалось вдруг совсем уж тихо. Даже снег перестал скрипеть у меня под ногами, потому что теперь я по колено увязал в сугробах. И нигде ни одной живой души: только я и дальновид. И я даже радовался, когда на опушку леса вдруг набегал горный ветер: хоть он раскачивал неподвижные, мёртвые деревья. Конечно, это был не мой приятель, тот ласковый ветерок, с которым сдружился я на нашей мельнице. Как весело он, бывало, распевал, даже будучи сердитым! Горный ветер — это злой великан, а песня его — будто рёв медвежий! А сейчас он вообще был не в духе, чтобы петь, и потому он гремел, выл, бушевал. Одной рукой он швырял бурдюки туч по небосводу, а другой хватал за чубы стоявшие внизу леса и стряхивал с них снег. Гнулись под его ручищей могучие деревья и стонали от боли, каждое на свой голос: жалобно — вязы, со скрежетом — грабы, гневно хлопая друг друга кнутами ветвей — столетние дубы.