Закатили мы тут такое пиршество, что и на королевском дворе подобного не видывали.
Ещё за столом мы сидели, вдруг слышим: Подайка кого-то особенно усердным лаем на дворе встречает.
— Так зло пёс может гавкать только на цыгана Барона, — высказал предположение дядя Месси.
И точно: слышим, старый цыган с Подайкой бранится.
— Щего привяжалась, шумашедшая шобака, ешли я не жа чужим добром иду? Не отшуда жабирать пришёл, шуда нешу.
И верно: принёс. Клок от моей волшебной шубейки, с самой середины спины! Как раз то место, где наша старая мельница была на ней вышита. Он этот кусок овчины среди камней на руднике нашёл. Вся шуба дотла сгорела, только этот лоскуток и уцелел.
— Я его шражу ужнал! — похвалился цыган. — Шмотри-ка, говорю, это же она, шуба моего дружка Гергёшки. Принёш я её домой, жинка обрадовалась, на штенку кушок кожины повесить хотела. Ну, я её жа это дёрнул жа кошу. «Што, — говорю я ей, — это тебе порощёнок или курища? Это кушок шубейки моего лушщего дружка. Отнешу ему, пущь порадуется. А мне этот кушок вшё равно беж толку…»
Доктор Титулас дал цыгану серебряную монету. А я смотрел, смотрел на лоскуток от шубы да и расплакался.
После обеда я пошёл на кладбище, на отцовскую могилу. Постоял возле неё, помолчал в тишине. Вокруг кузнечики в траве скачут, на своих скрипках пиликают, а скрипки эти словно поют-выговаривают:
— Жить — это любить людей!
