Размышления о бритье и небритости как-то сами собой обернулись мыслями о Чарли и Финне. Когда они уже собирались домой по окончании серии бесчисленных партий в «Kerplunk» (у нас был субботний чемпионат), Финн поцеловал меня на прощание в прихожей, а потом пристально посмотрел мне в глаза и сказал:
— Подумай о том, что я сказал, Томми. Пожалуйста.
Блин. Как там было, в песне? «Я отправляюсь в страну Вины».
Надо сказать, это было не самое приятное переживание: лежать в ванне и размышлять об эмоциональной угрозе в лице маленького человечка, который родился, когда мне было почти двадцать два. Блин. А потом я подумал о Чарли и о том, что он должен был чувствовать в этой связи. Когда он заводит какие-то отношения с человеком, он же не рассматривает этого человека в качестве потенциального второго папы, правильно? Хотя, опять же, мы с ним никогда это не обсуждали. Когда он сказал мне, что у него есть сын, я подумал, что он еще даже круче и сексуальнее, чем мне представлялось вначале. А когда я впервые увидел их вместе, Чарли еще больше вырос в моих глазах в смысле крутости и сексуальности. Финн — замечательный мальчик, и прежде всего потому, что Чарли обращается с ним как с равным. Если Финн чего-то не понимает, Чарли ему все объясняет, причем объясняет очень подробно и откровенно, и о человеческих чувствах, и о своей собственной сексуальной ориентации, и быть может, поэтому Финн — самый непредубежденный ребенок (нет, лучше будет сказать «человек») из всех, кого я знаю. Да, это слегка раздражает, но, с другой стороны, разве не удивительно, что восьмилетний ребенок упрекает меня за то, что я сплю с какими-то посторонними девушками, хотя должен спать с его папой? И все это — заслуга Чарли. Чарли сделал Финна таким: непосредственным, честным и искренним. Таким же, как папа. И еще Чарли — садовник. Я всегда западал на садовников. Они часами работают в тишине, размышляя о самых разных вещах. Они все такие невозмутимые, собранные и спокойные. Они живут в мире с собой, потому что у них есть возможность и время разобраться в себе. Лично мне кажется, что способность жить в мире с собой — это очень привлекательная черта. Я бы даже сказал — сексапильная. Я знаю, о чем вы сейчас подумали. Вы подумали, что, вероятно, меня привлекает способность жить в согласии с собой, потому что во мне таковая способность отсутствует напрочь? Ну, не знаю, как «напрочь», но в тот конкретный момент я точно не чувствовал себя собранным и спокойным. Разве что мокрым и малость замерзшим.
Я включил горячую воду, и все стало опять хорошо. До вчерашнего дня у меня была замечательная беззаботная жизнь. Это было волшебно. Мы потрясающе провели время с Чарли, много смеялись, потом пошли в клуб, закинулись кислотой, учинили феерический секс, много смеялись, потом я увиделся с Финном, хорошо посмеялся. И вот сегодня, с той самой минуты, как я проснулся, эти двое вдруг превратились в парочку людоедов из страшной сказки, в зловещее воплощение потенциального страха, боли и — о нет, только не это! — обязательства и ответственности.
Я решил думать о чем-нибудь светлом и радостном, а тяжкие думы «приберечь» на потом. Я непременно подумаю обо всем, но как-нибудь в другой раз. Когда я не буду таким усталым, и в отсутствие похмелья, и не в субботу — только не в субботу. Воскресенье — самый что ни на есть подходящий день для тяжелых раздумий. Когда с утра идет дождь, и по телику нет ничего интересного, и все ходят подавленные и унылые, потому что завтра — на работу, и если не перебить это уныние, то в голову лезут всякие мысли, и ты, стало быть, их размышляешь и ПЫТАЕШЬСЯ ЧТО-ТО ПРИДУМАТЬ. Как раз для этого и нужны воскресенья.
Решив подумать о чем-нибудь радостном, я вспомнил:
Как мы познакомились с Чарли
Как я уже говорил, Сейди пригласила меня на закрытую вечеринку в «Планету Голливуд», а ее, в свою очередь, пригласил какой-то элитный актер, который отработал сезон в «Алмейде» и собирался домой в Америку. В «Алмейду» всегда приглашают элитных американских актеров. И элитных английских — тоже. Но под элитными американскими актерами я имею в виду богатых и знаменитых кинозвезд первой величины, а под элитными английскими актерами — тех людей, которые часто мелькают по телику, а потом я читаю в журналах их интервью, и они говорят, что в «Алмейде» им платят всего триста фунтов в неделю, но деньги — это не главное, потому что им как актерам нравятся смелые эксперименты и риск.
Ага, например, риск выставить себя идиотом в интервью для солидного журнала.
Но вернемся на вечеринку. Там мы встретили одну девочку, Паулину, с которой я был знаком — опять же, через Сейди. Она работала сурдопереводчиком в театре — переводила спектакли для людей с плохим слухом. Мы с ней пару раз зависали в баре при театре, и однажды я пригласил ее к себе. Еще до того, как познакомить меня с Паулиной, Сейди много о ней рассказывала, и почему-то она представлялась мне очень язвительной, донельзя умной тетенькой средних лет: худосочной и плоской, с нежным румянцем, шелковым шарфом и брошкой с камеей. Но все оказалось совсем не так. За исключением язвительности и ума. Паулина действительно умная и в меру язвительная, но при полном отсутствии брошек с камеями и шелковых шарфов. Ей лет двадцать пять — двадцать семь. У нее темные волосы, короткая стрижка и роскошное тело, по-настоящему женственное. Такие тела были у женщин пятидесятых годов. И были бы такими же и сейчас, если бы женщины перестали истязать себя многочисленными диетами и хотя бы иногда сходили с дорожки беговых тренажеров. Но у Паулины именно такое тело. Пышное, сочное, соблазнительное и женственное. Тело, к которому хочется прильнуть.
Помнится, у нее была золотая цепочка с крестиком, и когда я сосал ее грудь, крестик соскользнул мне в рот. Я не стал его вынимать и обсасывал крестик вместе с соском Паулины. Это казалось таким развратным: сочетание горячей, набухшей груди и прохладного золота. Она стонала, а я сосал крест с распятием, и в животе поднималась жаркая волна — то самое ощущение, которое возникает всегда, когда я собираюсь кого-то трахнуть. (А когда собираются трахнуть меня, все происходит совсем по-другому: ощущение нетерпеливого предвкушения возникает не в животе, а в голове. Как будто это не объективная неизбежность, а решение, которое ты принимаешь сам. Надо будет спросить у кого-нибудь из девчонок, что испытывают они — похожие у нас ощущения или нет.)
Как бы там ни было, мы с Паулиной трахались как кролики. Всю ночь. То есть действительно всю ночь. До утра. Люди, когда говорят эту фразу, как правило, преувеличивают. На самом деле они имеют в виду:
«Мы всю ночь трахались» (но не так, чтобы всю)
Они ложатся в постель и сношаются. Потом на них нападает сонливость, и уже в полусне они, может быть, затевают легкий frottage* (но почти наверняка не кончают)... и вырубаются до утра. Утром они просыпаются, возбуждаются друг на друга и сношаются еще раз перед завтраком.
* натирание, затирка (фр.). — Здесь и далее примеч. пер.
Мы всю ночь трахались с Паулиной
Мы ложимся в постель и сношаемся. Потом разговариваем и ласкаемся, причем разговоры и ласки постепенно съезжают на полное непотребство, что неизбежно приводит к тому... что мы снова сношаемся. Потом перерыв на сходить в туалет. Бурный оральный секс, каковой неизбежно приводит к тому... что мы сношаемся еще раз. Потом опять разговариваем, причем разговор плавно перетекает в оральную и пальцевую стимуляцию, которую я учиняю над Паулиной, что привело бы... к очередному сношению. Ну, вероятно. Но у меня была только одна упаковка презервативов.