Тем временем Генек и Юзик бегали по Люблину. Ведь это был их родной город, в особенности Венява — предместье, от которого произошла их фамилия. Генека очень обрадовала встреча с Юльяном.
— Знаешь, Киця, я с тобой играл бы с большим удовольствием чем с Юзиком.
— Ну подумай, куда мне до Юзика! — скромно отвечал старший брат.
— Я тебе говорю, что с тобой мне бы тоже хорошо игралось.
— Лучше расскажи, как там в этом Париже.
— Чепуха, то же, что и в Люблине. У нас даже лучше.
— Генек, зачем ты врешь, Юзик говорил, что там есть консерватория, опера, выставки, король, армия…
— Ну да, это верно, все это в Париже есть, но зато нет Краковских ворот, нет парка, нет папы, нет нашего сада, нет Марыни. Ты удивляешься, что я так говорю? Если бы не уроки, если бы не скрипка, я бы там не выдержал, — отвечал мальчик.
— Но ведь с тобой была мама.
— Вот именно, мама. С мамой было лучше, Приходил Мицкевич, я видел Шопена.
— Ты видел Шопена? — удивился Киця.
— Конечно, видел; Мицкевича я никогда не забуду. Ах Киця! Какие у него глаза!
— А я скоро уеду в Маримонт. У меня должны быть хорошие отметки, иначе меня не примут.
Юлек старше брата на два года; это — серьезный мальчик. Он любит кататься на коньках, играть в лапту, танцевать кадриль, его никто не учил систематически, но он по своей натуре чередовал учение и игры так, что все шло в определенном порядке. На уроках танцев и на уроках математики он держал себя совершенно одинаково.
Генрик, все что не было музыкой, все что не касалось скрипки, считал делом второстепенным. Свою скрипочку маэстро Гроблича он привез назад в Люблин. Еще и теперь он играл на ней охотнее, чем на призовом инструменте Гварнери. Он. пожалуй, ценил эту великолепную, дорогую скрипку, — ведь она была вещественным доказательством его успехов. Однако, он любил тон и вид небольшой скрипочки Гроблича. На этой скрипке он играл с мамой, профессором Горнзелем, учителем Сервачиньским и с детской ревностью защищал эту скрипку, когда коллеги или гости пробовали сыграть на ней. Генек знал, что родители устраивают «чай с пончиками», чтобы показать, как повлиял Париж на развитие его таланта. Он предпочитал бы играть на своей старой скрипке, но родители не позволяли.
— Будешь играть на концертной скрипке. Не понимаю, почему ты хочешь вернуться к обыкновенному инструменту для упражнений? Кроме того Гварнери надо показать таким знатокам как Сухо-дольский и Сервачиньский.
Спорить с отцом было нечего. Да и маме трудно было бы объяснить его желание.
Скрипка, на которой он играл до отъезда в Париж, была лучшей мерой парижского труда и забот о тоне, стиле, чистоте исполнения и виртуозности игры. А то скажут, что это не он, а скрипка, великолепный инструмент, украшает его искусство. Они хотят, чтобы я играл на Гварнери, пусть так и будет… Махнул рукой, удивляясь, что никто его не понимает. Он становился у пюпитра для того, чтобы вместе с Юзиком повторить программу концерта, с которой они выступят на приеме. Их концерт не был повторением выступления в малом зале «Сакс» в Париже. Сочинения Генека включили полностью. Киця их слушал не без удивления. Он предложил брату:
— Слушай, напиши-ка мелодию на слова, какие теперь декламируют во время карнавальных вечеров.
— Что же это за слова? — спросил скрипач. Юлик, шутник и весельчак, начал безмятежно читать:
Разреши мне, моя Франя,
Поднести батончик вместо дани,
Вкусный, сладкий, сахаристый,
Весь в варенье, весь душистый…
Ты возьми его скорее,
Ничего ведь нет милее…
Правда есть бутончик розы,
Он цветет весной пригожей,
Обещает лета грезы,
Украшает жизни сладость…
Он красив… не правда ль Франя?..
Все ж, однако, не милее,
Не нежней, не красивее,
Твоих губок, моя радость.
— Ты что, хочешь петь о Фране, или ей, Фране? Скажи!
— А вот сочини песенку, только чтобы была веселая, тогда узнаешь.
— Веселой она не будет. Слова не те. Батон и слова любви? Киця, ты что, влюбился в эту самую Франю? Сам написал стишки?
— Нет, я переписал в классе. Нашим ученикам очень эти стихи понравились.
— А мне нет, — бросил Генек.
— Не нравятся? Нет, не говори, стишки удачные.
— Как раз подходят к твоей Фране… Что, признавайся!
— Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал? — допытывался Киця.
— И спрашивать не надо, достаточно посмотреть на твою рожицу.
— А что, нельзя? А эти твои парижские Жермены и Ивонны. Юзик мне рассказал…
— Но там не было папы, а в Люблине папа позовет Михала и дело закончится не песенкой, а скамейкой.
— Пусть у тебя из-за этого голова не болит! — сказал Киця.
— Голова, как голова, но может быть поболит где-нибудь пониже, пусть только отец узнает, что я для этой Франи написал музыку.
— А почему он так сразу и узнает?
— А что, свидетеля нет?
— Юзик ничего не скажет.
— Маме то он наверное выболтает все.
— Ты сам выболтаешь! — обиделся маленький маэстро и вышел из комнаты: все его считают малышом, а сами не на много старше его.
Мороза не было, шел мокрый снег и дул сильный восточный ветер. На улице под ногами прохожих хлюпала грязь. Снег залепил окна, стены домов. Зажгли свечи, на подносах разложили свеженькие пушистые пончики и желтые хрусты, поджаренные с ромом. Какой чудный запах! Мальчики бегали в кухню на разведку. Марыся им обещала, что они получат пончики и хрусты, лишь бы только не открывали двери, а то вся квартира наполняется запахом жаренного смальца. Мама смотрела на беготню мальчиков сквозь пальцы. В их детской комнате тоже должен быть порядок. Никакой рваной бумаги, разбросанных книг, тетрадей. Ведь придут друзья и гости. Колокольчики, привязанные к са-ням, уже издалека извещали о их приезде. Мальчики прижимались носами к стеклу, чтобы увидеть, кто из гостей приедет первым. Всех приглашенных больше десяти человек. Да еще некоторые взяли с собой своих дочерей и сыновей. Пусть-ка дети увидят, как надо играть, пусть посмотрят, что сделал Париж из Юзика и Генека. Мужчины угощались пончиками еще до того, как подали чай, и делились таинственными новостями из Парижа, Лондона, Вены, Берлина и Петербурга. Кое кто вынимал недавно полученные письма и иностранные журналы. Дамы приветствовали милую Регину, расспрашивали о Париже, о модах, о ее путешествии, Варшаве, о предстоящей поездке в Петербург… Во время светской болтовни касались различных вопросов: образцов весенней моды, лекарств и средств от мигрени, плохого настроения, советовались, чем выводить пятна, но при этом всегда заявляли:
— Замечательные у вас мальчики! Что ж, у меня дети самые обыкновенные, благодарю бога и за это… Не все дети одинаково развиваются и не у всех одинаковые способности.
— Хороший земледелец, банкир, врач так же нужны, как и художники… — скромно отвечала пани Регина.
Доктор Венявский потчевал гостей нюхательным табаком, предлагал хрусты, угощал чаем. И только тогда, когда заметил, что Солтык, Сервачиньский и Суходольский уже пришли, жестом попросил жену начать концерт.
Разные мамы знакомили Генека со своими дочками, старались его погладить, пытались дотронуться к нему, поправить ему жабо, как будто не доверяли своим глазам, что именно это тот самый мальчик, который стал уже таким знаменитым музыкантом. Ровесники хлопали его по плечам, давали в бок тумака и ободряюще подмигивали.
— Держись брат, не давайся. Послушаем, что в Париже сделали из маминого сынка.