— Нет, это работа варшавского мастера Каниговского.
— Мой смычок тоже его работы! Удобный, легкий, очень податливый… я очень ценю этого мастера. Когда приезжаю в Варшаву, непременно покупаю у него несколько смычков и дарю коллегам французам, немцам, англичанам.
Генек нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Он спешил дорваться до Бетховена.
— Ну что ж, сыграй! — решил Панофка.
— Аккомпанируйте мне, пожалуйста… — попросил Генек.
— Нет, сыграй просто то, что ты вчера слышал.
— Хорошо. Но я думал, что с аккомпанементом будет лучше.
Мальчик легонько проверил настройку скрипки. Его лицо выражало сосредоточенность и внимание. Он стал в позицию, коснулся смычком струн. И вот полились чудные звуки — первые аккорды… Широко рождаются торжественные звуки, словно начало гимна или молитвы. А может быть это торжественная песня полей пшеницы, залитых солнечным светом? Нет. Словами этого не выразишь! Надо вслушаться и слиться со звуками всем существом. Смычок ударяет по струнам, пальцы словно когти впиваются в гриф и из-под них вырываются необыкновенные, гармонические сочетания звуков. Кажется, что нарастающие звуки переполняют комнату.
Чешский маэстро не вытерпел. Подошел к роялю и поддержал мелодию скрипки. Рука мальчика переходит из одной позиции в другую. Что за память! Какая торжественная песня, хватающая за душу.
Как только затихла последняя нота, маэстро Панофка вскочил и бросился обнимать мальчика. С его уст срывались слова восхищения и удивления. Несколько успокоившись, он обратился к отцу:
— Il va faire sonner son nam! écoute! * Этот kluk bude prvni skripač svêta. Его надо сейчас послать в Прагу, Париж и учить. Что за талант, что за слух, что за музыкальность!
Чешский виртуоз, пожимая руку доктора Венявского, стал горячо убеждать:
— Друг мой, продай последние kalhoty и вези сына в Париж. Там Массар сделает из него виртуоза не хуже Паганини.
Мальчик стоял пораженный, не зная, как себя вести. Он, пожалуй, доволен, что и этот экзамен прошел успешно, но он мечтал совсем о другом. Он будет играть свои произведения. У него их много. Он их слышит. Они вырываются у него из-под пальцев. Ведь он должен сыграть людям мелодии песен своей родной люблинщины… Мазурки с размахом, с коленопреклонением, с притоптыванием, с поклонами шапкой до земли! Правда, мама говорит, что
__________________
* Il va… (франц.) Он прославит свое имя! Послушай!
это дикие прыжки, полные чудачества, и требует, чтобы он играл Моцарта, Крейцера, Байо, Виотти. Пан Сервачиньский и профессор Горнзель никогда не бранили его за обертаса. Если он украшал мелодию танца разными вставками — даже хвалили его: «Вот так играй всегда. Смело, с темпераментом, по-польски! Пусть твоя игра напоминает слушателям атаку под Сомосьеррой». Люблинские учители говорили мальчику:
— Видишь-ли, скрипка — это крестьянский инструмент. Помни, что об этом писал Лукаш Гурницкий в «Дворянине»: наша шляхта на скрипке не играет, а если и играет, то очень уж редко.
Генек ждет, — может быть чешский маэстро потребует сыграть еще что-нибудь. Но Панофка заговорился с отцом. И слышать ничего не хочет, мальчик должен ехать учиться немедленно.
Разве на родине нет учителя для Генека? Ведь это еще ребенок! Он должен сначала окончить гимназию, а там будет видно.
— Нет, нет, нет! Конечно, Горнзель и Сервачиньский прекрасные скрипачи, но мальчику необходима парижская школа. Там его отшлифуют как алмаз и он станет истинной драгоценностью. Школьную премудрость мальчик одолеет походя, параллельно. Его интеллигентность — слух, его мудрость — ухо. Это феноменальный мальчик.
Эти слова заставили доктора задуматься. После минутного молчания он как будто набрался решимости.
— Я вам очень благодарен, пан Панофка. Когда вы будете в Люблине, прошу вас пожаловать ко мне. Я вас приглашаю от своего имени и от имени моей супруги. А теперь может сойдем вниз в ресторан, ведь надо же это событие по обычаю, спрыснуть чем-нибудь эдаким — поблагороднее.
— Извините, не могу. Я занят, договорился пополудни дать концерт у Потоцких. За один час игры управляющий уплатил мне пятьсот рублей серебром. Программа легонькая, такая себе… магнатская. Управляющий просил, чтобы в концерте не было ничего серьезного, что могло бы взволновать графа и его аристократических гостей. Я люблю такие концерты у аристократов.
Доктор из вежливости улыбался, слушал Панофку, а сам своими мыслями был уже далеко — на почте, что на Трембацкой улице. Будут ли еще места в курьерском дилижансе, отправляющемся сегодня в Люблин? Правда, следовало бы еще повидаться с квартирмейстером. Но ему уже хотелось домой. К жене, детям, пациентам. Он простился с маэстро Панофкой и поспешил на Краковское Предместье. Генек шел рядом с отцом и с любопытством рассматривал дворцы Потоцких, Радзивиллов, монастырь ордена милосердных сестер — салезианок. На почтовой станции доктор купил два билета на сегодняшний дилижанс в Люблин.
— Я бы съел плитку шоколада, — пояснил отцу Генек.
— Да, шоколад тебе действительно полагается за сегодняшний день, но у нас мало времени. Куплю тебе на дорогу. Сначала надо пообедать, уложить чемодан и возвращаться домой, к маме.
— К маме, это хорошо. К милой мамочке. К Юлику и Юзику… — обрадовался малыш.
НОЧНЫЕ СОВЕЩАНИЯ. ОТЪЕЗД В ПАРИЖ
Сентябрьские ночи бывают уже холодными. Приближается осень. Пани Регина очень занята. Она сушит полынь и ромашку. Она насобирала много различного зелья на лекарства. А ведь надо еще заготовить на зиму всевозможные маринады, соки, наливки, варенья, овощи. Доктор весь день возится с пациентами. Седьмое сентября. День ангела, именины Регины. Надо приготовиться. У семьи доктора в городе и окрестностях множество друзей и знакомых. Что-то ей подарит муж? Дети, конечно, не забудут. Да и слуги помнят о празднике своей доброй гоcпожи.
Генек похож на свою мать. Стройная, высокая женщина с греческим носом, черными как вороново крыло волосами и черными глазами. У нее красивые руки. Длинные пальцы, узкая ладонь поражают своей силой и не только тогда, когда она садится за рояль. Пани Регина — мастер на все руки. В ее руках игла превращается в волшебную палочку. Она превосходно красит кистью полы, умеет покрасить и двери и окна, умеет скроить платье, брюки или что-нибудь другое. Если надо — превращается в столяра и мастерски работает рубанком или пилит доску для каких-либо хозяйственных надобностей. Она умеет сшить даже ботинки. По-французски говорит, словно родилась в каком-нибудь Лионе, а не в Люблине.
Своих детей она учит музыке и даже находит время, чтобы сыграть что-нибудь в четыре руки, принять участие в трио или квинтете. Сколько силы у этой слабой женщины! Сколько прекрасного, утонченного изящества! А к тому же ей приходитсячасто успокаивать расстроенные нервы мужа, привыкшего распоряжаться по-военному.
Пани Регина обрадовалась возвращению мужа из Варшавы с новостью о таланте сына и одновременно напугалась. Как же такой малыш сумеет обойтись без матери, вдобавок на чужбине? Париж — большой город. В Париже действительно есть консерватория, где могут отшлифовать талант Генека. Но ведь он еще слишком мал для того, чтобы отправить его в Париж одного.
— Не пропадет!… — отрубил отец, выслушав опасения жены. — Ничего с ним не случится. Надо, чтобы мальчик привыкал к самостоятельности. Ведь не будешь же ему до смерти нос утирать.
— Ты меня не понимаешь, Тадек, — мягко защищалась мать. — По моему, он должен еще лет шесть жить с нами, в семье. Ведь ему надо не только уметь играть. Ему надо дать основы общего образования. Что же это будет за музыкант, который не имеет понятия о географии, истории, математике и о природе своей родной страны?
— Не беспокойся. Предоставь это мне, отцу. Уж ты всегда найдешь себе заботу, не стоящую выеденного яйца.