– Гляжу я на тебя, Саша Степаныч, – заговорил он, – и диву даюсь. Образования у тебя никакого, не правда ли? Ну, какое это образование, если ты знаешь падежи, правила спряжения глаголов, немножко по истории, чуточку по физике, не делаешь орфографических ошибок и бегло читаешь только по-русски. Вот и всё твое образование. А что ты умеешь делать, а? Кто учил тебя писать рассказы, не похожие на всё то, что пишут у нас в России? Кто учил тебя умению так дьявольски виртуозно распоряжаться тайнами построения фразы, умению выдумывать? У кого воруешь ты свои сюжеты? Кто подарил тебе это умение, – вот чего я понять не могу!
– Я еще только начинаю, Ротшильд, – скромно отозвался Грин. – Мне бы научиться жить упорядоченно, спокойно, – я бы такое насочинил!
Чокнулся с хозяином и гордо добавил:
– Я знаю, что мне нужно делать. И я свое дело исполню отлично.
Часы пробили четыре раза. Илье Абрамычу хотелось спать. Ему хотелось, чтобы Грин ушел. Беспокойный, тяжелый гость. Сидит, думает о чем-то. Вот-вот потребует шахматы и предложит партию или попросит сотню рублей.
– В презренном металле нуждаешься, конечно? – спросил Илья Абрамыч.
– Нет, не нуждаюсь, – ответил Грин. – Спрячь бумажник.
– А ты возьми у меня полсотенки, – предложил Илья Абрамыч. – Премного обяжешь!
– Спасибо, не нужно. Мне обещана замечательная шуба. Захочу, и деньги будут, Любовь, цветы и всевозможный помпадур.
– За чем же дело стало?
– Не возьму ни денег, ни шубы. Дело стало за тем, что я должен войти в мышеловку, запеть чижиком и встать за буфетным прилавком. Можно и проще: соблазнить молодую вдову и получить шубу и на продолжительное время выпивку в количестве неограниченном.
Илья Абрамыч любил подобные разговоры. Он оживился, глаза его заблестели.
– Ну и что же?
– Я, Илья Абрамыч, люблю себя за то, что я значительно отличаюсь от многих других людей. Я наивен и ненавижу мышью беготню. Об этом ни слова, если ты не хочешь, чтобы я попросил тебя насвистать мне арию Дона Базилио. Дай мне еще рому.
Илья Абрамыч заявил, что рому у него нет и коньяку только то, что на столе. Часы пробили половину пятого. На письменном столе Ильи Абрамыча зазвонил телефон.
– Господи! – воскликнул издатель. – Кто бы это в такой час!
Грин подошел к телефону:
– Я слушаю!
Откуда-то издалека кто-то осторожно спросил:
– Нет ли здесь писателя Грина?
– Я вас слушаю, – сказал Грин. Невозможно было определить, кто спрашивает – мужчина или женщина, голос был тускл и бесцветен. В телефоне что-то потрескивало, жужжало. Грин крепче прижал трубку к уху и, превозмогая любопытство, еще раз деланно равнодушным тоном подтвердил, что у телефона тот, кого спрашивают. Что угодно?
– Вы не шутите? – глухо произнес низкий, бесспорно мужской голос.
– Я не шучу. Я Грин, А.С. Писатель, к вашим услугам.
– Благодарю вас, господин Грин. Сейчас с вами будут говорить. Одну минуту, простите.
К столу подошел Илья Абрамыч.
– Кто? – спросил он.
– С того света, – буркнул Грин. – Предлагают, чтобы я доставил тебя не позже воскресенья на левый берег Стикса. Цвет гроба безразличен. Пиши завещание, Ротшильд!
Суеверный, трусливый Илья Абрамыч отскочил, махнул рукой и забрался с ногами в кресло. В неведомых телефонных мирах между тем происходило перешептывание, кто-то кого-то вызывал, кто-то смеялся. Тот же мужской голос, еще раз спросив, действительно ли у телефона Грин, произнес:
– Слушайте, с вами говорят!
Голос отчетливый и веселый, голос вполне счастливой женщины, воскликнул подле самого уха Грина:
– Приветствую вас, мой дорогой и добрый!
– Кто же вы? – закричал Грин. – Спасибо! Но кто же вы? Что вам нужно?
– Терпение! – В трубке смешок, и – Грин готов был присягнуть, что он видел это – нестрого грозящий укааательный палец и на нем кольцо с зеленым камнем. – С большим трудом узнала телефон вашего друга. Посылала человека к вам на дом, но ему сказали, что вы или уехали, или у таких-то, таких-то и вот у таких-то. Звоню с полуночи. Один сострадательный господин порекомендовал звонить Илье Абрамычу. Кажется, так?
– Так, но кто же вы? Илья Абрамыч гонит меня, он воображает, что вызывают его.
Голос был знаком Грину. Вот еще две-три фразы оттуда, откуда-то, и он узнает того, кто говорит. Но женщина изменила интонацию, и Грин с досады до крови закусил нижнюю губу.
– Говорите прежним голосом! – крикнул он в трубку.
– Вы оглушили меня, дорогой мой! – услыхал Грин. – Слушайте внимательно! Во вторник на следующей неделе приглашаю вас, а если хотите, то и вашего друга, в цирк «Модерн» к одиннадцати часам вечера. Вы слушаете?
– Да! Да! Да! – прокричал Грин.
– Увидите интересные вещи, испытаете большое удовольствие от того, что вам покажут сэр Чезвилт и Катюша Томашевская. Будьте счастливы, писатель Грин, стрелок в цель, удивительный человек, добрая душа! Остаюсь – та, которую вы поцеловали в ресторане Федорова!
И отбой. Грин отпрянул от аппарата, словно его ударили в грудь. Он не выпускал трубки, еще крепче прижимая ее к уху. Секунда, пять, десять секунд, полминуты, затем вопрос телефонистки:
– Переговорили, абонент?
Грин оглядел трубку, положил на стол, взглянул на Илью Абрамыча, – тот подбежал и сердито вложил трубку в пазы. Под столом бормотнул звоночек.
Глава пятнадцатая
Так жили поэты…
В воскресенье Грин был приглашен в гости к Александру Ивановичу Куприну в Гатчину. Праздновался не то день рождения, не то именины кого-то из членов семьи Куприна, да Грина это и не интересовало, – ему льстило то обстоятельство, что известный, уважаемый читателями и критикой писатель, отличный художник и прекрасный человек Александр Иванович Куприн пригласил его, Александра Степановича Грина, на семейное торжество.
Куприн обитал в бельэтаже русской литературы, печатался в толстых ежемесячных журналах, с ним считались, и если он появлялся, и весьма часто, в мансардах и подвалах современной ему беллетристики, то делал это не по снисходительности, а потому, что сам вышел из журнальных низов и любил беллетристов бульвара и железнодорожного чтива.
В просторном доме Куприна на Елизаветинской улице встретились представители высокой и низкой литературы, передовые и просто пишущие, кумиры и известные, популярные и безвестная богема. Грин приехал с приятелем своим Андрусоном, был представлен тем, кто лично не знал его, расцеловался с хозяином, неуклюже приветствовал хозяйку, весьма сконфузился перед разодетыми особами женского пола. Они окружили Грина и наперебой потребовали от него остроумного разговора, новостей и личного мнения о всевозможных книгах и театральных премьерах. Грин одной сказал: «Я, сударыня, только-что из провинции», другой поцеловал руку и ухмыльнулся, третьей шепнул на ухо: «Я сяду рядом с вами и буду пить из вашей туфли», четвертой прочел двенадцать строк из «Графа Нулина», пятую попросил оставить его в покое и шестую обозвал Пышкой.
Дамы решили, что Грин оригинален, несколько провинциален и что следует обождать конца ужина, когда будут выпиты все пятьдесят бутылок коньяку, водки, мадеры и малороссийской запеканки.
Грин пожимал руки, знакомился, говорил «очень приятно» и «весьма счастлив», чувствовал себя неловко; он искал хозяина дома, но хозяин дома, окруженный литературными столпами и влиятельными писателями, был для других гостей недосягаем, и они, махнув на него рукой, пробрались в комнату, отведенную под буфет, и там поближе друг с другом познакомились и подружились.
Здесь первоприсутствовали Ходотов и его постоянный спутник Вильбушевич, поэт Андрусон и клоун Жакомино. В руках у них были пробочники, которыми они орудовали неустанно. Сюда забрались какие-то незнакомые Грину журналисты, адвокаты и врачи. С минуту потоптался подслеповатый беллетрист Борис Розов, сунулся на мгновенье не сильно пьющий. Ясинский. Куплетист Руденков привел авиатора Уточкина, критик Измайлов просмаковал рюмочку киевской облепихи, закашлялся, утерся розовым платочком и пошел докашливать в коридор.