ты ненавидишь, Кюхельбекер?» — «Коронованного палача, пославшего на виселицу лучших людей России».
Слово становится иным в оттенках, оставаясь неизменным в главном смысле; так оно делает каждого человека отличным от другого и всех людей соединяет в то, что мы гордо называем народом.
И в словарях слово временами меняет свое значение, только медленнее, чем в жизни каждого из нас, и по другим законам.
Развернем снова словарь Даля. Вот слово «человек» — одно из важнейших в языке.
« Каждый из людей; высшее из земных созданий, одаренное разумом, свободной волей и словесной речью», — пишет Даль. Понадобились подвиги, чтобы утвердить слово в его высоком значении.
Есть люди, а есть еще, как кажется некоторым, «дикари». Русский путешественник Миклухо-Маклай отправляется на острова Полинезии, проводит там среди «дикарей» много лет. Когда он опубликует замечательные свои исследования, Лев Толстой скажет: «Главное, теперь неопровержимо доказано, что человек везде человек».
Человек — «высшее из земных созданий», но были рабы и в «золотой век Перикла», во времена расцвета Афин там жило тридцать тысяч свободных граждан и десятки тысяч невольников, которым отказывали во всех человеческих правах. И уже почти во всем мире было уничтожено рабство, а в России сохранялось крепостное право.
И после отмены крепостного рабства оставалось еще такое значение слова «человек», как «служитель, прислуга, лакей или комнатный».
И это унизительное значение слова отошло в прошлое.
Человек, писал Даль, «отличается от животного разумом и волей, нравственными понятиями и совестью». Но вот появляются фашисты, и становится трагически ясно, что вовсе не все люди одарены «нравственными понятиями и совестью».
В 1789 году во время Великой французской революции слова «свобода, равенство и братство», забытые при власти французских королей, обрели себя.
Но шли месяцы, и оказалось, что нищий, штурмовавший Бастилию в братском равенстве с торговцем, так и остался нищим; братство и равенство снова переселились в мечту.
Началась эпоха террора, и свобода незримо положила голову под нож гильотины.
А потом республику сменила военная империя Наполеона. Марши заглушили призыв к свободе, теперь звучавший только в немногих, отчаянно смелых сердцах.
Так высшие слова в иные эпохи обретают летучесть, а в другие гибнут.
Точно так же и сказки — в иные времена, в иных устах они наполняются всей правдой, а в другие опустошаются.
В народных сказках старый царь, захотевший жениться на заморской красавице царевне, добытой Иванушкой-дурачком, выглядит жалким, достойным осмеяния. Но вот сюжет этот в восемнадцатом веке попадает в руки неизвестного придворного перелицовщика, и тот сочиняет сказку о Петре-королевиче.
«Король предложил Прелонзской королевне, что уже столько времени пленяется ее красотою, пылает к ней любовью и имеет намерение вступить с нею в законный брак», — не очень грамотно рассказывается в приспособленной на вкус потребителя галантной подделке.
— Очень хорошо, — говорит королевна. — Я от сего никак не отказываюсь.
У Ершова сказка вновь наполняется правдой.
«Бесподобная девица,
Согласися быть царица!
Я тебя едва узрел —
Сильной страстью воскипел...»
А царевна молодая,
Ничего не говоря,
Отвернулась от царя.
И вот другая встреча царя и царевны. Царевна говорит царю:
«Но взгляни-ка, ты ведь сед;
Мне пятнадцать только лет:
Как же можно нам венчаться?
Все цари начнут смеяться,
Дед-то, скажут, внуку взял!»
Царь со гневом закричал:
«Пусть-ка только засмеются —
У меня как раз свернутся:
Все их царства полоню!
Весь их род искореню! ..
Лишь бы только нам жениться».
Говорит ему девица:
«А какая в том нужда,
Что не выйду никогда
За дурного, за седого,
За беззубого такого!»
И царедворцы в сказке Ершова под стать сластолюбивому царю. Угодливые дворяне по поручению царя побежали за Иваном.
Но, столкнувшись все в углу,
Растянулись на полу.
Царь тем много любовался И до колотья смеялся.
А дворяне, усмотри,
Что смешно то для царя,
Меж собой перемигнулись
И вдругбредь растянулись.
Царь тем так доволен был,
Что их шапкой наградил.
Царский спальник хочет любой ценой «уходить» Ивана. Какой путь к этому? Клевета.
Он думает:
«Донесу я в думе царской,
Что конюший государский —
Басурманин, ворожей,
Чернокнижник и злодей;
Что он с бесом хлеб-соль водит,
В церковь божию не ходит...»
Плетка, взятка, неправый суд господствуют тут.
«Но возьми же ты в расчет
Некорыстный наш живот.
Сколь пшеницы мы ни сеем,
Чуть насущный хлеб имеем.
До оброков ли нам тут?
А исправники дерут*, —
жалуются Ивану его братья.
Сказка переносит нас на конный рынок:
Городничий удивился,
Что народ развеселился,
И приказ отряду дал,
Чтоб дорогу прочищал.
«Эй! вы, черти босоноги!
Прочь с дороги! прочь с дороги! —
Закричали усачи
И ударили в бичи.
Эти сцены написаны с натуры.
Об Аракчееве, временщике Александра Первого, жестоком человеке, — до сих пор аракчеевщиной называют тупость, солдафонство, жестокость, — о нем литератор той эпохи П. Анненков писал, что этот всемогущий человек ограничивался только административными
сферами, хозяйничая во всех ведомствах беспрекословно, и мало касался улицы, домашней жизни и обмена мнений, не устанавливая за ними никакого особого надзора. Это уже зависело от свойства его честолюбия и от бедности образования.
При Николае Первом и его главном слуге, начальнике Третьего отделения Бенкендорфе, «соглядатаи», «глазей» проникали во все щелочки, подчиняя себе «улицу, домашнюю жизнь, обмен мнений».