— Какая уж там свобода! — загудел этот голос. — Одно мошенничество! Разве не правда? Подтверди-ка, пан Пруба! Мошенничество, от которого хорошо было лишь тебе да кое-кому еще. Хаос и неразбериха — вот и вся свобода; любой глупец мог трепаться о делах города, неважно, смыслил он в них или нет. Болтали, болтали, а дело не делалось. Над Домом все издевались, это был город людей, слабых духом, неспособных отстоять свою честь. Теперь город в надежных руках, руководит им единая воля, наступил конец болтовне, пришло время действий. Честь города будет защищена, враги разбиты, и наступит новая эра его великой истории.
Поблизости от говорившего раздались одобрительные возгласы, а чей-то одинокий голосишко заверещал:
— Так, все так! Слава герцогу! Слава великому Дому!
Но с последней лавки залы заседаний вскочил кум Матей, сидевший там в своей новой барашковой шапке; сдернув ее с головы, он шлепнул ею оземь и в ярости воскликнул:
— Эй там, вдарьте ему кто-нибудь! Да и вообще, что вы не вышвырнули его вон?
Молоточек мастера Прубы застучал настойчивее и громче.
— Тише, соседи, почему бы нам не выслушать и другие мнения? Ответить пану Рупрехту Бореку и опровергнуть его измышления не составит труда. Я не стану выгораживать ни себя, ни других консулов, не стану отрицать, что мы богатели за счет города. Полагаю, что достаточно обратиться к любому из честных членов сената или к любому из приличных граждан, и любой сможет дать достойный ответ.
В зале одобрительно зашумели.
— Ты прав, Пруба! — воскликнул кто-то чистым и ясным голосом. — Мы знаем тебя, знаем и как ты нажил свое имущество! Плюнь на все и говори дальше.
— Спасибо, друзья, — поблагодарил пан Пруба и продолжал: — Пан Рупрехт утверждает, будто наша свобода не давала ничего иного, кроме возможности всякому глупцу совать нос в общественные дела. По-моему, в данном случае он оскорбляет всех. Но оскорбиться — это самый дешевый способ отделаться от противника. Скажем прямо: судьбы города Дом вершили люди, облеченные доверием сограждан. И за все свои действия и поступки они обязаны были отвечать и отчитываться перед теми, кто их избрал. Такова была истинная суть нашей свободы. Не правительство мудрецов, не сборище глупцов, а правление, состоящее из порядочных и ответственных граждан. Теперь у нас правит человек твердой воли, и никто не смеет задать ему вопрос, почему он поступает так, а не иначе, почему присваивает себе плоды трудов своих подданных — подданных, слышите, а не граждан, как прежде, — и как ими распоряжается. Говорят, настало время действий. Но каких? Разве тот образ жизни, который мы вели прежде, не состоял из продуманной системы поступков и действий? Разве не трудились мы как честные ремесленники и не управляли городом как честные законодатели? Разве работа — на себя ли, на благо ли общества — не есть действие? Или действием теперь считается лишь насилие и война? Правильно ли я понял сенатора Рупрехта, что, по его мнению, действие — это как раз то, второе? Дескать, так мы защитим нашу честь. Не ясно, однако, от кого мы теперь должны ее защищать, и не понятно — зачем? Пан Рупрехт знает, что он имеет в виду и почему так говорит! Возможно, не только он, но и еще кое-кто из присутствующих придерживаются тех же понятий о чести. Но ответьте мне: может ли говорить о чести раб? Честью нашего древнего города были труд и свобода. Куда девалась теперь эта ваша свобода, домские граждане? Кто лишил вас ее? Вы утратили ее не в открытом бою. Так идите же и возьмите ее обратно.
Пан Пруба, высокий, собранный, прямой и сильный, договорил и окинул взглядом зал. Некоторое время царила тишина — члены сената еще вслушивались в отзвук произнесенной мастером Прубой речи, отмечая, как его правдивые и беспощадные в своей определенности слова будят их совесть. И тогда, словно прибой, накативший на неприступные скалы, поднялся гул голосов.
— Долой лжегерцога, долой самозванца! Долой этого щеголя Густава! Посадим Янека-Псаря в его собачью упряжку и вытолкаем взашей из города, утопим в бочке с обманной живой водой! — восклицали одни.
— Кто отбирает у нас выручку за наш труд? — кричали другие. — Кто бросает в тюрьмы без суда и следствия? Кто натравливает на нас своих наемников когда заблагорассудится?
— Янек Псарь! — хором отвечал зал.
Пан Пруба стоял за председательским столом и ждал, когда все успокоятся. Вероятно, на душе у него было невесело, а в голове мелькали соображения, не делавшие чести тем, кто так бурно проявлял согласие с его заявлением. Наверное, думал он и о том, насколько легче воодушевить людей, чем научить их четко, разумно и дальновидно мыслить. Но видимо, вера его поборола сомнения, и он сказал себе: «Будь что будет, а все же в каждом из нас любовь к свободе сильнее, чем раболепие, и это главное».