— Ладно.
Я обула мягкие тапочки и прошла в душ на первом этаже. Нужно смыть этот тяжелый день, выкинуть его из своей жизни, плотно укутать сном, и тогда завтра от него не останется и следа…
Когда, замотанная полотенцем, я проходила мимо гостевой комнаты, дверь была приоткрыта, и оттуда потянуло каким-то другим воздухом — воздухом дальних странствий. Всего мгновение я была рядом с этой дверью, но в этот миг перед глазами вдруг промелькнули далекие города, незнакомые улицы, гомон непонятных голосов… Словно в нашем доме появился маленький чужестранный остров…
Спать, немедленно спать! Только сон и полный покой.
Войдя в спальню, я сбросила полотенце и с наслаждением растянулась на кровати.
Мне приснился Вадим, который, улыбнувшись, как рыжий полицейский, произнес «Бонжур, мадемуазель!» и поцеловал меня в щеку.
Утром от вчерашнего дня, действительно, не осталось и следа.
Я вышла к завтраку в светлом платье и еще издали услышала скрипучий голос месье Валлина и заразительный мамин смех.
— Заходи скорее, Марина! — нетерпеливо махнула мне мама. — Рене рассказывает о гастролях в Венеции.
От меня не ускользнуло, что церемонное «месье Рене» превратилось в домашнее «Рене».
— Вы тоже можете называть меня просто Рене, дорогая! — предложил мне именитый дирижер. Он, похоже, был в прекрасном расположении духа. Перед ним стояла чашка кофе и пепельница, хотя мама не любила, когда курят в гостиной. Это означало, что седовласый собеседник завоевал ее сердце.
И мне это почему-то опять не понравилось.
— Доброе утро, — сказала я, обратившись к его фигуре в сером костюме. Потом улыбнулась маме.
— Доброе, мадемуазель, садитесь! — Рене уверенно выдвинул стул из-за стола, словно был здесь хозяином.
— Благодарю, — отозвалась я, но села на свое привычное место.
Мне показалось, что колючие огоньки на миг мелькнули в его карих глазах.
— Может быть, сядешь рядом с Рене? — слегка виновато спросила мама. — Он очень интересуется тобой! Я уже рассказала, что ты у меня певица, работаешь в филармонии и скоро собираешься замуж. Он очень хочет послушать твое пение.
Тетя Клаша внесла блюдо с оладьями.
— Спой, Мариша, не откажи гостю!
Я заспанными глазами уставилась на кабинетный белый рояль, стоящий в углу.
— Пусть поест дите, — вступилась за меня домработница, и я прыснула.
Веселенькое начало…
Рене вдруг озорно мне подмигнул и улыбнулся, отчего морщины на щеках разошлись в разные стороны.
— Спою, пожалуй! — решила я и подошла к роялю.
— На своем веку я знавал таких певиц, — стряхивая пепел, проскрипел француз, — когда они пели, стекла в окнах дрожали… У вас, Марина, сильный голос?
— Нет, нет, голос у Мариночки не сильный, — поспешно оповестила мама, — стекла не лопнут!
— Не сильный? — сигарета зависла в воздухе. Месье насмешливо взглянул на меня. — А за что же вас любит публика? Или вы обманываете ее?
От таких вопросов у меня внутри все вскипело.
«Сейчас ты узнаешь, за что… — подумала я с вызовом, — сейчас ты сам лопнешь…»
Рене отпил глоток кофе и прищелкнул языком.
— Что будете исполнять? — спросил он, и я почувствовала себя Фросей Бурлаковой.
— Я спою вам песню из мультфильма «Стальное колечко», — ответила я скромно.
Старик удивленно поднял брови:
— Из мультфильма?!
И засмеялся, глядя на маму.
— Никогда не слышал, чтобы филармонические певицы пели песни из мультфильмов…
Морщины вновь разошлись в стороны.
Месье поудобнее устроился на стуле, сложил руки на груди и уставился на меня как на редкое животное, привезенное в зоопарк.
— Пожалуйста, — благосклонно разрешил он.
Тетя Клаша, поставив блюдо на стол, отошла и замерла в углу.
Я откинула подол платья и села к роялю.
Из-под пальцев полилось тихое вступление, и над гостиной взвился мой голос — прозрачный и чистый, как хрусталь, по словам критиков. Один столичный журналист писал, что голос Марины Обручевой похож на полет одинокой птицы. При первых же звуках пожилой мужчина нахмурился, потом подался вперед и замер, словно боясь пропустить летящую ввысь песню. Голос не пробивал окна, но он делал что-то совершенно другое. Для него просто не существовало ни окон, ни дверей, ни потолка. В нем была лишь бесконечная, охватывающая все, свобода.
В полной тишине я закончила.
По тому, каким прерывистым стало дыхание господина дирижера, я поняла, что он потрясен.
— Садись, Марина! — с оттенком гордости произнесла мама, жестом отпуская замершую, как статуя, Клавдию Петровну.