На левой стороне вдали белели домики, тянулись длинные заборы, а впереди площадь окаймлялась невысоким земляным валом, где стояла пушка, возвещавшая полдень.
За валом находилась крепость. Там же красовался старый войсковой собор. За крепостью и по сторонам ее тянулось поле, а слева, в некотором расстоянии, располагался большой тенистый войсковой сад. Он был переполнен высокими роскошными акациями и вековыми дубами.
Движение на улицах было весьма небольшое, чему способствовало полное отсутствие извозчиков и вообще каких бы то ни было экипажей. Редкие пешеходы, иногда верхом проскакавший казак или медленно плетущиеся дроги не могли нарушить спокойствия и тишины. Тишину нарушали только лягушки, дававшие по вечерам оглушительные концерты, да еще петухи. В городе было много домов, не имевших тротуаров. Для закрытия ставень их обитатели принуждены были выезжать верхом. Здесь существовала легенда о казаке, утонувшем в грязи вместе с лошадью и пикой. Казак исчез бесследно. Спустя некоторое время шедшая на базар баба наколола ногу на торчавшее из земли острие пики, и таким образом стала известна участь казака. Мы прибегали к разным способам облегчить себе путь. Брали человека с вязанкой сена, он нам устраивал переходы, проходили через чужие дворы, перелезали через заборы, чтобы добраться до улицы, где был какой‑нибудь тротуар. В заборах всегда можно было найти отверстия и лазы. Иногда мужчины на руках переносили дам через грязь.
Освещение улиц Екатеринодара было весьма скудно. По Красной улице стояло по одному фонарю на каждом квартале, а на боковых они редко встречались. Чтобы не сломать ноги или не очутиться в канаве, надо было носить с собой ручной фонарь.
О скуке писать можно много, но, по правде говоря, гпостому казаку (да и офицерским семьям) скучать было некогда. С местным обществом, к сожалению, нам было трудно сойтись, так как кубанцы, за исключением весьма немногих, смотрели на нас как на нежеланных пришельцев. Старый казак Д. (полковник), очень недовольный вторжением в край чуждых людей, решил никогда не выходить из дома, что и исполнял неуклонно. Пришельцы, конечно, не понимали, какой ценой первые запорожцы и их дети выстроили этот город и отстояли его, и казакам было обидно видеть разбивавшуюся, некогда единую семью. Всех можно понять, но так ведь и на других землях случалось не раз за тысячу лет. И сами они пришли туда, где была вековая народная семья и где они всех всполошили, потеснили по царскому изволению…»
Ну что ж, спасибо О. С — вой: написано хоть и корявенько, зато попросту и, главное, своей рукой.
Н. побеспокоил внизу дежурную, она безропотно, но спросонья хмуро поднялась, погремела тяжелым замком, выпустила странного жильца на крыльцо. Он пошел вверх по дороге, отрезающей круглый луг от хат на западе. И остановился. Таманская ночь, полная печали и сиротливой вечности, стерегла часы небытия, те часы, когда темная земля остается без живых голосов. Все таится от того, кто не спит, и надо только смотреть и молчать, — слово мгновенно разрушит согласие с миром.
В минуты созерцания вечности, когда никого рядом нет, тысячелетняя пропасть и тиканье стрелки твоей жизни неразрывны: нет, кажется, границы между князем Глебом, измерявшим ширину Керченского пролива, О. С — вой, писавшей в 1911 году мемуары, и заведующим, который скоро проснется.
В таком настроении он покинул Тамань.
Сто лет спустя после путешествия О. С — вой из Тамани в Екатеринодар трудно было представить, как бы это он четыре дня терпел «перекладную тряску» и многочасовые остановки — с обедом на обочине, отдыхом, неуютным сном. Твердая асфальтовая полоса влетала под колеса мягкого автобуса. Отвыкли люди от тянучего жития в пути, от пеших недельных странствий, от того, что ближайшая деревня — даль. Как одиноко было кругом! Нынче мигом проскочили Сенную, Старотитаровскую, Джигинку, Варениковскую. Ни лошадей, ни волов— жжикали мимо машины, машины, скользко мигали тополя, шофер спешил, но все равно казалось, что до реки Кубани возле стольного града еще скучных верст многовато. Следы прошлого, как выясняется, дольше всего держатся в бумагах. По всей великой степи названия холмов, горушек, лощин и воинских кордонов утрачены устной молвой навсегда, а ведь зачем‑то же точный ум нарекал их прозвищем, именем человека, передавал из поколения в поколение, порой сочинял о них легенды, песни. Мимо безымянного едешь, точно по чужой стороне. Там, где память о местности выжжена, нечего говорить о каком‑то воспитании в духе отеческих традиций. В любом таком поселочке люди живут без преданий, дети — без поэзии старины.