С чем же мы спорим, от чего обороняемся и каковы при этом наши собственные вкусовые ощущения духовной пищи? И помогать издательству вроде некому: злополучно вернули рукопись близкого нам товарища. Было немало случаев, когда авторы клали свои рукописи на столы редакторов… вместе с уже готовыми приятельскими рецензиями на них. В следующий раз является в издательство со своей полупудовой рукописью сам автор бывшей рецензии, а рецензия на его рукопись написана благодарным товарищем.
Что это? Это круговая порука и полная беспринципность. Издательство, решившее наконец покончить с подобной практикой, конечно же будет виновато перед теми писателями, которые хотели бы превратить его из государственного в домашнее. Но такую вину издательства полезно бы закрепить на все последующие годы.
«Пришла пора говорить о литературе настоящим, мужественным языком и вещи называть их собственными именами», — настаивал как‑то М. А. Шолохов.
Графоманам мы даем еще слабый отпор. Их защитительные эгоистические инстинкты стирают значение и саму идею живого художественного дела. Внешне графоман голосует за все насущное. Втайне ополчается на насущное уже тем, что пишет ради прибыли и тщеславного положения. Первые его враги — мастера. Интриги, куча мала, пустословие на собраниях — его здоровая питательная атмосфера. Уважение к заветам классиков у него — всего лишь поза, присказка. Бездарность всеми мерами расширяет свой круг, и мы знаем целое сообщество графоманов. И даже сообщество графоманов — читателей. Они без устали убеждают всех остальных в теплокровности мертвой литературы. Так на обочине возникает фальшивая среда. Она тащит в творческий союз на себя похожих и, разрастаясь численно, претендует на полноценную единственность. В этом‑то деловом сговоре и растлевается художество.
Все же, как ни странно, каждый в душе чувствует, что его товарищ занимается чем‑то не тем, не настоящим делом, что читать товарища скучно, он фальшивит, просто колотит деньги, а хочет, чтобы его уважали за… «художественные достоинства».
В глубокой сплоченности бездарей открываешь вдруг крайнее неуважение друг к другу. Неправда творческая неизбежно роднится с неправдой жизненного поведения. Лицемерие становится правилом. «Это ужасно! — говорит писатель о спектакле, картине, рукописи в одном углу, а перейдя в угол другой, высказывается совсем иначе: — Вы знаете, мне понравилось!» Так ему выгодней. Он беспокоится лишь о сохранении «хороших отношений», нимало не стыдясь того, что такие отношения зовутся торговыми. Заботы о росте своего товарища нет. Более того: товарищ всегда против честного отзыва о своих трудах — гласное отрицание их помешает ему колыхаться на волнах искусства безбедно. Ему по душе лживая похвала. Он ее частенько сам же организует. Круг замыкается. И получается, что судит нас непримиримо одна молва, а сами мы плотно закрылись от нее взаимовыручкой, преувеличением своих заслуг и своими руками созданной средой, отсталость которой не признаем.
Среда! Она‑то все и определяет. Все наши творческие полеты. Не пора ли заняться накоплением чудесной зеленой среды? В некие сроки мы забыли о роли, какая приходится в подъеме искусства на актив. Нельзя путать драгоценный актив с пронырливыми толпами. Эти последние неспособны заявить о себе содержанием и формой творчества и потому для пробивания своего имени ищут выгоду в мелькании там и сям, в словесных заверениях и в той поистине активистской беготне, которая приносит пользу одним им и никогда — искусству.
Нужно растить личность. На личность в страдные дни опираться гораздо надежнее. Усилиями личностей, естественно добивающихся признания, копится радостная атмосфера подлинно творческого труда, вовремя подхватывается достойная смена.
Подросла молодежь, и не какая‑нибудь, а талантливая, умная, просвещенная. Таланты есть в каждом поколении. Имен многих мы еще не знаем. Наша ожившая строгость к себе, открытое желание услышать забытые голоса своей молодости в строчках, песнях, ролях родившихся позже (главное ведь в природе повторяется), наше великодушие и благословение помогли бы раскрыться незнакомым пока дарованиям в урочный час.
Сама же молодость должна тоже торопить свое восхождение. Вас ждут. Без вас, как без детей в семье, скучнее и тише, вы — свежий, ободряющий ветерок, вы — новая жизнь, которая всегда теребит даже мудрых. Хочется, чтобы с первой поры вы избежали тех ошибок и трезвого расчета, словами о которых без всякого злорадства наполнил я эту статью.
Приятнее было бы писать о светлых делах и надеждах. Мне больше всего хочется понадеяться на молодежь^ Она по — своему, быть может, горячее прославит время, поделится проблемами, мечтами, радостями и тревогами, всем, чем обогащено новое поколение. «Очарованья ранние прекрасны!» — признавался поэт. С этого надо и начинать в творчестве. Не ковырять жизнь, а петь ее. Сложное нагонит с возрастом. Хочется прочитать произведение истинного сына народного. Люди жаждут в полотнах и спектаклях узнавать себя, сокровенные переживания, свой труд и конечно же «тот уголок земли», где пробуждалась и состарится их дорогая жизнь.