— К каким жанрам, по — вашему, тяготеет сегодняшняя литература?
— Сейчас мы, по — моему, идем в литературе к более социальным произведениям. Мы ждем романов, повестей, пьес страстного накала. Ждем «глобальных» характеров. Лирика? Лирику читать трудно, если нет мыслей, причем мыслей разнообразных. Если и жить лирической прозе дальше, то благодаря потрясающей откровенности и глубоким, умным исповедям…
— Как вы пишете?
— Каждый раз, чтобы писать что‑то, я должен взлететь. Хотя бы чуть — чуть… Не люблю завхозов в литературе — они видят в жизни одни материальные отношения, высматривают, где что не так лежит, какую доску прибить, оторвать, покрасить. Всякое художественное произведение — создание поэтическое, у него есть крылья…
— Сколько мне известно, для вас Пушкин, Толстой, Бунин, Шолохов — любимые учителя. Однако правомерно ли гозорить о прямом ученичестве?
— Ну, что касается Бунина, то могу, простите, сослаться на свое, уже опубликованное письмо: «Учиться у Бунина бессмысленно. Я просто любил его тему, в то время я тосковал по среднерусским деревням, и Бунин подкреплял мою тоску. Я был склонен к грусти, к элегии — все это было в рассказах Бунина. И всегда была в его вещах мелодия, тот «звук», без которого — сам признавался — он не мог написать первую строчку. Так вот, музыка, тон, протяжность совпадали с настроем моей души — и это правда, это не громкие слова. Поэтому я принимал Бунина как родного…» А Шолохов, его «Тихий Дон»… Писатель, роман которого можно перечитывать бесконечно, присутствует в твоей душе до самого конца — как и все великое, что было на земле. Что значит быть «представителем шолоховской школы» в литературе? По — видимому, иные авторы романов о гражданской войне относят себя к этой школе. Они рабски брали у Шолохова только внешнее, каждый как бы старался написать свой «Тихий Дон» на материале своего местечка. На этом и кончался урок классика. Писатели, потонувшие в быте, в областных словечках, в создании двойников Пантелея Прокофьевича, Ильиничны, Дарьи, Митьки Коршунова, генералов и простых крестьян, не поклонились в душе Шолохову за его беспощадную правду. То есть отсутствие главного у писателя — милосердия, великой души, последнего сочувствия любому герою — отодвигает его от Шолохова на далекие расстояния, и ни о какой школе тут говорить не приходится. По — моему, гораздо большее влияние оказал Шолохов на позднее поколение писателей, которые любят его прежде всего за правду и святую народность. Ими стали писатели из плеяды «деревенской прозы…».
— Сейчас все чаще говорят о своевременности, об общественной значимости того или иного произведения. Порой вообще утверждают с оттенком высокой похвалы: «Это произведение принесет пользу читателям». Как вы относитесь к самому понятию пользы применительно к литературе? Каково ваше представление о читателе?
— Стало невмоготу читать о похвалах писателю за то, что не является его исключительной личной заслугой, а есть естественное состояние всякого, кто причисляет себя к литераторам. Не опускаемся же мы в разговоре о ком‑то до таких, допустим, глупостей: какой молодец Н. — он не только живет на свете, но и дышит! А в литературных оценках творчества писателей пестрит нечто похожее. Можно ли в особую заслугу ставить писателю то, что он «живет болями и радостями времени», «не безразличен ко всему, что делается на земле?» Ведь это норма творческого существования!
Почему меня всегда это раздражало? В жизни, в литературе ничего нельзя делать без векового чувства крестьянской пользы. Польза эта не прямолинейна, не корыстолюбива, она не имеет ничего общего с выгодой. В зерне этого слова — польза! — запрятана благородная разумная природная жажда прорастания семени, укрепления жизни. Мое высказывание тоже банально, но зря мы о пользе забываем, когда стремимся оценить нашу литературу, помочь ей расти и расти. Упаси бог думать, будто я говорю о какой‑то тупой утилитарности.
Читатель. У многих какая‑то каша в голове. У нас всеобщая грамотность, почти все читают. Но что и как, чего ищут в книге, чего ждут от нее, что выносят из общения с ней? Воображаю, что можно сказать о лермонтовской «Тамани», если бы прагматикам не внушали с детства, что «Тамань» — гениальна. Иной читатель, просто ищущий информации, сказал бы: а что там такого? Приехал, увлекся казачкой, небольшое приключение — и все. А где народная жизнь? Казаки, мол, служили, землю пахали, бедность какая! Кому нужен этот Печорин? Не понимаю, что находят в этой «Тамани»… Казак — часовой встретил Печорина — хоть сказал бы, как он живет, какой у него характер! Народной жизни нет, и вообще — ну что уж там особенного? Поэзия? Этого мало… Вот вам оборотная сторона понимания пользы. Я уверен, я даже знаю, что у нас при том шуме, какой стоит вокруг чтения, вокруг выросшего книголюба, мало кто по — настоящему читает и перечитывает Лермонтова, Пушкина, Толстого. Это все как бы давно известно, их тома порой предназначены для того, чтобы сдать экзамены по литературе, потом хранить в шкафах. Некоторые содержание «Войны и мира» знают по… кинофильму. Глубина классики открыта не всем. Так было и так будет. Когда поспрашиваешь кое — кого, даже эрудированного и вроде бы неглупого, вдруг откроешь, какая каша у него в голове, как не научился он после обильной духовной пищи отличать высокое от суррогата, первозданное чувство от имитации, горькую мудрость от пошлейшей тенденции, перечную злободневность от кукиша в кармане. Как обманываются люди на «постановке проблем»! В любой жизни есть благость, величие, благородство и несокрушимая правда высокого, и дело художника (и читателя тоже) припасть к живой воде, насладиться поэзией и музыкой жизни. От таких книг что‑то закрадется в душу гармоничное, мягче станешь. Есть ли в этом польза?