Соланж слушала все это, прислонившись к косяку, со смешанным чувством «вот надо мне?» и «ну надо же!»
– Ладно, чего там, – сказала она великодушно. – Ведите. Назначу юнгой.
Прийти в библиотеку вдвоем, не составило никакой разницы. Соланж думала, что может быть какая-нибудь засада, ну, например, дверь не откроется, но опасения отказались напрасны. Эльфеныш, порученный ее заботам, вполне понимал команды голосом, держался поблизости, но позади, и был так послушен, что вскоре это начало ее раздражать. Они поздоровались с Хлое и юркнули на свою «зачарованную поляну», где уселись на пол, прямо на ковер, подобрав под себя ноги.
– Про тебя говорят, будто бы ты волшебный ребенок! – с места начала Соланж. – Каково это?
– Не знаю.
Темноволосый худенький мальчик, губки бантиком. В глаза не смотрит. В компании с таким не ввяжешься в драку с гномышами, кидаясь грязью через забор, а потом утекая от возмездия дворами и задами лавок. Его, наверное, до сих пор возили только в лимузине, с двумя бодигардами. В костюмчике с галстучком. И да, в жилетке!
– Ты умеешь что-нибудь интересное? Ну хоть в чем-то ты крут? Или от тебя ждут, что когда припрет, ты всех спасешь, явивши чудо?
– Не знаю, – повторил Септим, и в голосе у него прозвучала досада. – У меня самый крутой отец, под его рукой Великий Дом стал Величайшим. Когда он говорит в Палате Лордов, главы иных Домов бурлят, но делают, что он сказал. Я не просто намного меньше него, я никто, и всегда буду, если с ним сравнивать. Он уже умеет все то, чему я учусь или должен научиться. Я не знаю, чего он от меня ждет, и не знаю, как я могу поразить его… или кого-то.
– А сам ты чего хочешь? Тоже не знаешь? Или только боишься, что станут ругать, если не оправдаешь великих надежд?
– Я знаю, что не хочу быть плохим, – сказал Септим. – Но я не совсем понимаю, что значит быть хорошим. Это не делать чего-то, или это все-таки делать что-то?
Он посмотрел по сторонам.
– Тут не должно быть этих окон.
– Угу, – кивнула Соланж.
Она как раз достала из ранца бутерброды. Септим пальцем отодвинул край занавески, сам держась в проеме, как будто в окно могли полететь камни или стрелы.
– И пляжа там нет. И океана. Там только улица и стены пакгаузов.
– Угу, – согласилась Соланж с набитым ртом.
– Ты в это играешь?
Она воззрилась на него изумленно.
– Ты думаешь, будто это я?!
– Ну, мне ты кажешься существом вполне волшебным.
Соланж мысленно оглядела себя. Юбка в клетку, чулки в гармошку, полосатые гетры. Ботинки на толстой подошве. Зеленый свитер и оранжевый шарф. Буйные рыжие кудри, за которые так славно врагам хвататься в драке. Не ребенок, а взрыв на анилиновой фабрике. Мама это очень поощряла.
– Это не я, – сказала она. – Это место такое. Ты про что книжки любишь?
– А разве они не все одинаковы?
По мнению Соланж это была невозможная бессмысленная глупость, сказанная, чтобы ее позлить. Потом подумалось, что ему, наверное, только специально одобренные книжки разрешают. О природе и механизмах власти, как-то так. Его все время воспитывают, немудрено, что он смурной.
– Вот, – сказала она, закидывая руку назад и вытягивая книгу с полки, не глядя. – Что тут у нас?
Соланж была почти уверена, что книжка будет про корабли и море, и угадала. Мелкие черные буквы на желтоватых, словно подмокших страницах бежали, как матросы, по реям, выбирая марсели на сезни, и это было дело жизни и смерти, а где-то за завесой дождя маячил вражеский корабль с командой из ненаших букв, складывающихся в непонятные слова, они боролись за свою плавучесть и были бы рады, если бы мы не справились со своей. И весь рассказ летел, кренясь под штормовым ветром, и Соланж чувствовала, как вибрируют рулевые тяги так, будто они проходили через ее собственные руки и ноги. Стеллажи раскачивались и скрипели. Что-то белое пролетело в темноте: то ли книга упала с полки, то ли чайка…
Септим устроился рядом, глядя в книгу через ее плечо. Похоже, он читал быстрее, и пока они оба летели сквозь ночь и шторм, что-то изменилось. Страница стала сухой и хрупкой, обуглилась по краю, раскаленный ветер погнал буквы с края на край, как пепел. Соланж подняла голову: перед ней извергался вулкан, тучи с изнанки были багровыми, черная тень пала на земли вокруг, на пестрый ковер и на лица… Слова разбивались на буквы, потоки букв пересекались, смешивались, разделялись. Картинка в тексте стала совершенно иной. Одна история превращалась в другую на одном развороте страниц. В панике Соланж попыталась погасить страницы ладонями, и это оказался достаточно неприятный опыт.
– Брось, – сказала Хлое, которая встала и теперь стояла над ними обоими. – Книги не горят.
– И не тонут? – поднял к ней лицо Септим.
Библиотекарша, кажется, растерялась:
– Ну, это смотря какие.
Они засмеялись оба, и Соланж почувствовала легкий укол ревности. Она почему-то думала, что мальчишка придан ей ходить следом, и совсем не рассчитывала, что Хлое не увидит разницы между нею, первой, и им, вторым. А у них тут уже и шуточки между собой, не для всех!
– Может быть, – спросил ее Септим, – ты и окна можешь в той стене сделать?
– Может и могу. А зачем?
И, храбро:
– Если бы я взялась, я бы сделала сразу дверь!
Они еще много раз приходили сюда вдвоем. Стояли рядом, опираясь на изгородь из жердей, на траве, колкой от изморози, а за изгородью по песчаной дорожке неслись друг на друга закованные в железо гиганты на закованных в железо лошадях, и с каждым ударом копыт гулко, как в колодец, падало сердце. Ветер был свеж и остер, как нож, и полоскал алые флаги, и трубы пели серебряными голосами, и все-все-все, даже твердый, словно хрустальный, воздух, было из маленьких черных букв.
Септим тыкал в рыцарей пальцем, и всюду, куда он показывал, появлялись знаки. «Бить сюда» в центре щита, «или сюда» – на шлеме. Соланж тоже попробовала себя в деле, и на лошадиных доспехах повсюду нарисовалось – «сюда не бить!»
Буквы делали что угодно. Они сыпались как с воза! Из букв, как из кирпичей, на их глазах выросли две башни, упирающиеся в небо. Когда небо потемнело, буквы зажглись золотом, выписывая в ночи письмена света. А потом, когда рассвело, башни осыпались, начиная сверху, построчно, оставив только горы черных как пепел букв.
– Сколько из них можно было бы понастроить, ты только подумай, Соланж.
Соланж попинала носком ботинка черную груду перед собой. Буквы нехотя взвились и опали, как мертвые мотыльки.
– Не хочу я из них ничего строить, – сказала она сварливо. – Они дохлые. Потому и не удержались.
– Они не удержались, потому что вот тут, тут и тут были написаны неправильные слова!
Соланж думала. Она в эти дни думала больше, чем до этого всю жизнь, и внутренний монолог не облекался в слова, а то бы было легче. Она понимала, что это зависть, и чувствовать ее ей совсем не нравилось.