И я оказался у калитки, вот я открываю ее, ступаю на дорожку, иду вперед, не понимая и недоумевая, почему не сопротивляюсь. Теперь цветы начали вянуть, скрючиваться, края лепестков стали коричневыми, помертвели, а дверь была открыта для меня, темнота внутри ждала, и в этой темноте меня караулило что-то.
А дневной свет померк — стены коттеджа стали серыми, окна — черными, а крыша приобрела темно-грязный оттенок, и там, где провалилась черепица, зияли черные дыры, и, по мере того как свет меркнул, все солнце заволокли нарисованные черные грозовые тучи, а из дыр в крыше выпорхнули с резкими криками крылатые твари, виляя в тяжелом, мрачном воздухе, кружа вокруг коттеджа, внезапно ныряя, но не приближаясь ко мне, а дожидаясь, когда я сам войду. И только тогда они вернутся...
Я был уже у двери и пытался удержать себя, чтобы не входить, мои ноги отяжелели, стали непослушными, плечи чуть ли не отогнулись назад. Но я продолжал медленно двигаться, побуждаемый тем, что, я знал, стояло сразу за дверью, следя за мной и в нетерпении поджидая.
И вот я подошел. И она вышла навстречу. И даже в темноте я видел, что у нее почти не осталось лица. А когда обе прогнившие руки протянулись ко мне, я открыл рот в беззвучном вопле...
И чей-то голос позвал меня обратно...
Обвинение
Сначала появился ее голос, потом и сама она, Мидж, стоящая на лестнице, — дверь у нее за спиной распахнута, зелень снаружи приглушена моросящим дождем.
Она смотрела на меня как на незваного гостя, как на вора, прокравшегося в ее любимый коттедж; сказать по правде, я и сам так себя чувствовал.
Иллюстрация, которая была больше у меня в уме, чем на мольберте, вырвалась из меня, словно ушла в водоворот, корнем которого являлась сама картина. Видение тянущихся ко мне костей покинуло меня, частично рассеялось, а большей частью исчезло в крутящейся воронке. Я отшатнулся, вдруг освободившись от вьющихся образов, как от отработанной первой ступени ракеты, и плечами ударился об оконную раму за спиной. Краткая боль встряхнула мои чувства еще сильнее, и глаза быстро сфокусировались на окружающем.
Картина Мидж была передо мной: яркий, залитый дневным светом пейзаж, по сути своей — точная копия оригинала, и все же идеализированная в своем преподнесении. Мило расположенный милый коттеджик. Но раньше-то я уловил в нем что-то темное.
— Майк? Майк, что случилось?
Я повернул к ней голову, все еще прислоняясь к окну. Я был слишком ошеломлен, чтобы говорить.
Мидж вошла в комнату, ее лицо и волосы были мокрыми от дождя, капюшон на голове блестел от влаги. Она подошла ко мне, и я чуть не рухнул в ее объятия.
— Ты ужасно выглядишь, — сказала Мидж. — Ты такой бледный! А твои глаза... О Боже, твои глаза!
— Дай мне... дай мне сесть.
Я едва понимал собственные слова, так они были неразборчивы, но она сама увидела, что я еле стою. Мидж помогла мне добраться до дивана. С облегчением я осел на подушки.
Я смотрел на мольберт, но картина на нем была не видна под таким углом, а Мидж провела мне по щеке мокрой холодной рукой. Потом она ушла, но быстро вернулась, держа в руке рюмку с какой-то жидкостью.
— Бренди, — сказала она, поднеся ее к моим губам.
Я взял рюмку, у меня едва хватило сил ее поднять. На вкус бренди было ужасно, но обжигающий глоток оказался полезен.
— О, Мидж, ты не представляешь...
— У тебя такие красные глаза, Майк. Сколько же ты выпил вчера вечером?
— Картина...
— Она может тебе не нравиться, но не слишком ли сильна твоя реакция?
— Нет, Мидж, без шуток...
Я еще отпил бренди, и Мидж поддержала меня за руку, потому что мои зубы стучали по стеклу.
— Боже, все дело в этом месте, Мидж. Здесь происходит что-то такое, чего мы не понимаем.
— Ой, Майк, как ты можешь так говорить? — упрекнула она меня. — Здесь прекрасно, и ты сам это знаешь.
— Картина двигалась. Я смотрел на нее, и она двигалась, черт ее побери!
Мидж посмотрела на меня как на сумасшедшего, и у нее имелись к тому основания.
— Правда, Мидж! Она... она ожила! Я увидел, что там происходит, я чувствовал запах цветов, я ощущал ветер. И в коттедже кто-то был, и я знаю, я понял, кто это...
Я ожидал замешательства, недоумения, ожидал озабоченности, даже тревоги за мое состояние ума Чего я не ожидал — так это ее гнева.
— Ах вот чем вы с Бобом занимались прошлой ночью! Ты обещал мне, Майк, ты сам обещал! Больше никаких наркотиков!
От злобы у нее брызнули слезы.
— Да нет, Мидж, ничего подобного! Клянусь тебе, мы выпили, вот и все. Ты сама знаешь, я бы не стал...
— Врешь!
Я чуть не выронил рюмку. Мидж кричала, обвиняя меня, и ее глаза горели сквозь влажную, блестящую пелену.
— Мы только пили...
— Тебя предупреждали, врачи предупреждали тебя в прошлый раз! Тебе говорили, как повезло, что ты выжил! Боже Всемогущий, Майк, неужели ты ничему не научился? Главное, зачем мы сюда переехали, — убраться от толпы, из той обстановки. Одну ночь предоставлен самому себе...
— Все было совсем не так. Что на тебя нашло?
— На меня? Это ты накачался до одурения. Где это видано, чтобы обычные картины двигались? Что ты принимал прошлой ночью? Опять кокаин? Героин? Разве не помнишь, как раньше я не терпела видеть тебя даже слегка накуренным? Или тебе на это наплевать?
Тогда, конечно, я не понимал, что ее неистовство вызвано по большей части не злостью на меня, а стремлением защитить себя саму от того, чего она не хотела знать. Только потом я понял, что Мидж раньше меня начала о многом догадываться, но не хотела говорить о нереальном, не хотела, чтобы логика разрушила то, что росло внутри нее и вновь пробудилось в Грэмери. Впрочем, в тот момент мы оба не понимали, что происходит.
— Мидж, ты можешь спросить Боба Я пригласил его на эти выходные...
— Кошмар! Только его мне здесь не хватало!
— Ты не в себе. Почему ты не хочешь меня выслушать?
— Слушать, как ты описываешь свои глюки? Думаешь, мне это интересно?
— Звери здесь, птица с перебитым крылом, цветы в саду, которые вроде бы сначала умирали, а потом воспряли, — это все естественно?
— Откуда тебе знать? Что ты знаешь о жизни за пределами городских стен, за пределами той клоаки?
Я в ужасе уставился на нее, и Мидж отвела глаза.
Она опустилась рядом со мной на колени, ее грудь неестественно вздымалась, словно Мидж еле сдерживала гнев. Затем она справилась с собой и проговорила тихим, почти обиженным голосом:
— Это у меня сорвалось. Извини...
Тут она замолкла и отвернулась, слезы наконец прорвались и смешались с дождевой влагой на щеках. Мидж бросилась прочь от меня и захлопнула за собой дверь. До меня донеслись приглушенные рыдания.
Я сидел в отупении. Я ничего не понимал. Абсолютно. Что за чертовщина? Со мной. С ней. Что за чертовщина?
Я медленно допил остаток бренди, чуть не закашлявшись от его неразбавленной крепости, и поставил рюмку на пол. Потом вытер руками глаза и щеки и не понял, что мокрее — ладони или лицо. Приподнявшись, понимая, что нельзя оставлять все так, нельзя оставлять Мидж в таком заблуждении, я замер от отдаленного скребущего звука. Он исходил из-за дивана.
Я встал, испуганный, так как все еще плохо соображал и чувствовал себя беззащитным. Для этого дня было довольно, вряд ли я смог бы вынести что-то еще. Звук продолжался. Шагнув к краю дивана, я заглянул в тень пропасти между спинкой и изогнутой стеной. И с облегчением увидел, что там скрывалось.
Я отодвинул диван от стены, открыв крохотную, лихорадочно трясущуюся фигурку Румбо: его пушистый хвост торчал кверху, а лапки в нервном возбуждении скребли ковер.
Бросив на меня испуганный взгляд, он бросился из своего тайника через комнату в открытую дверь и быстро исчез в листве снаружи.
Почему-то я ощутил себя на тонущем корабле, который только что все покинули.
Ближе
Немного подумав, я решил не идти сразу же к Мидж — общаться будет легче, когда гнев у нее уляжется. Кроме того, в моей собственной голове продолжался какой-то шторм, успокоить который помогло бы бренди. Снова взяв рюмку, я спустился в кухню. Все спиртное (не много) мы держали в кладовке (бар не хуже любого другого), но бутылка бренди стояла на столе, где Мидж ее оставила.