И ты тоже медленно собираешься и уезжаешь в железном тамбуре по делам индустриализации, и вдали, в начинающейся метели, гаснут огни станции, еще одной станции твоей жизни.
Ведь, в сущности, вся жизнь — дорога, а годы — как станции: шумные, веселые, счастливые и серые, тихие, жуткие и совсем глухие, до крыш засыпанные снегом, названий которых ты и не знаешь.
Кричит, кричит в ночном городе гудок, одинокий, яркий, тоскливый…
МИМОЗА
31 декабря, последний день года. Лютый мороз.
Огромное багровое солнце на закате, и в малиново дымящемся сумраке раннего зимнего вечера готический силуэт высотного здания на Смоленской, странно похожий на чужеземный собор.
На улице продают первую мимозу.
— Мимоза, мимоза, живая кавказская мимоза!
Отчего так прелестны эти легкие светло-желтые веточки, слабенькие, замерзшие?
Отчего вызывают такую нежность, такую жалость, радость?
Да, они из будущего года, они из той весны, которая еще только грядет, пробивается из-за этой городской, холодной, глухой и долгой зимы.
Они первые пришли из будущей весны, которая несет нам новую веру, бесконечную и неиссякаемую, что вдруг снова будет молодость, будет то великолепное, несказанное, несбывшееся, пророчески обещанное нам еще в раннем младенчестве.
ЭХО
К полуночи вверх по Ордынке идет, опираясь на палочку и близоруко держась стены, совсем крохотный, высохший старичок в шинели и нахлобученной на самые глаза фуражке с зеленым околышем.
Седенький, невесомый, с желтым костистым лицом, в темных очках, он будто вышел этой ночью прощаться с городом, с жизнью.
Мимо идут три парня навеселе, и один говорит, обращаясь к самому высокому и богатырскому:
— Геша, а ведь и ты такой будешь!
— А это мне до лампочки, — отвечает Геша.
И все трое бесшабашно, на всю улицу, хохочут.
Каменное эхо долго и жизнерадостно гудит в переулках.
В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ
Без пяти двенадцать. Через центр Москвы, по безлюдной Манежной площади проходят пустые троллейбусы, и тишина такая, что слышно, как падает снег.
Мимо ограды Александровского сада, под заснеженными липами, медленно бредет парочка, он и она, в одиночестве. Обгоняю их. Смотрю — белая девушка и негр.
Есть ли у них друзья? Встретят ли они Новый год или, может, договорились быть на улице? И где его родина?
Где черная девушка, предназначенная ему судьбой? Что делает она сейчас, о чем думает там, в деревушке в раскаленных песках или в хижине в джунглях под пальмовыми ветвями?
Падает, падает снег России. Бьет полночь Спасская башня.
ГОРОД
Очень велика стала Москва. Выйдите вечером из метро на Соколе, или в Филях, или в Измайлове на Сиреневый бульвар — и как бы новый город.
Свое неоновое свеченье, свой Бродвей, свое высшее и среднее общество, свои гении и свои принцессы — Женьки и Люськи, Вовки и Генки, свои районные кумиры — вратари, козлятники, чемпионы целлулоидного шарика, свои гордецы и клоуны, и объекты насмешки, свои чистюли и приставалы, свои сорвиголовы, выпивохи и моралисты, свои моды и словечки, свои хохмы и хохмочки и своя скука.
Я люблю выйти вдруг на какой-то дальней станции метро и окунуться в новую, незнакомую мне жизнь. Хочу понять ее, раствориться в ней.
Но еще больше я люблю поздним вечером или ночью в пустом вагоне приехать на самую крайнюю станцию, холодную, красивую и необжитую, и выйти в поле, к дальним огням, в жизнь, которая еще будет.
НАЧАЛО
ДЕВОЧКА
В раздевалке катка на бывших Патриарших, ныне Пионерских, прудах рядом со мной на скамеечке сидит крохотная девчушка в ярко-желтой, как одуванчик, шапочке, голубом шарфе и высоких, туго шнурованных белых ботиночках с серебряными фигурными коньками. Она сидит, как и все, устало вытянув ноги и прикрыв глаза, и лицо у нее тоже серьезное, отдыхающее.
— Сколько тебе лет?