Немо Ильич Капуцян появился в редакции в одно серое зимнее утро, и казалось, вспыхнула и лопнула и снова вспыхнула электрическая лампочка. Маленький, чернявый, в легком пальтишке, без шапки, с фанерным чемоданчиком, прямо с вокзала, еще пахнущий поездом, он влетел в редакцию, вспыльчивый и упорный, как шершень, и сразу комната наполнилась жужжанием.
Только он поставил в угол чемоданчик, размотал шарф и снял худенькое южное пальтишко, как сразу схватил газету и стал жадно разглядывать.
Газета была без единого яркого пятна, серая, сплошная, утрамбованная бледным, сбитым шрифтом. Казалось, кто-то выдумал ее в нелепом сне.
— Мазня! Казенщина! — категорично заявил приезжий человечек.
— А, привет, привет, если не ошибаюсь, товарищ Капуцян? — сказал появившийся в редакции Цветков. — Агитпроп мне уже звонил, предупредил. Видели нашу газету?
— Немного суховата, — осторожно сказал Капуцян.
— Газета партийная, — сообщил Цветков.
— Да, в сущности правильно, но все-таки, извините, суховата.
— А мы без затей, без легкомыслия, — сказал Цветков.
— Это хорошо, хорошо, — согласился Капуцян, — но живая струя не помешает.
— Ну что ж, подкинешь идею, только спасибо скажем, — сказал Цветков и, хлопнув дверью, ушел в кабинет.
— Материалы сегодняшнего номера ко мне! — приказал Капуцян.
Вернули из типографии статьи, все огромные, напечатанные сплошной стеной, без единого абзаца, как каменные глыбы, как слоны.
Немо Ильич Капуцян сел за стол, стал читать, хмыкать, стонать, потом вынул из кармана массивный, плоский плотничий карандаш и стал черкать и черкать, а оставшееся, как ножом, шинковал на абзацы. И на глазах происходило чудо — нудная, тягостная, сплошная, как шинельное сукно, статья «Большевистской перестройкой выкорчевать болезненные явления», разрубленная на короткие и ультракороткие, почти телеграфные абзацы, наивно запестрела, казалось, звала к себе, и хотелось ее читать.
В левом верхнем углу Капуцян надписывал шрифт, разнообразя корпусом, или боргесом, или петитом, а наиболее важное курсивом, да еще в рамке и с отступом. Он зачеркивал все заголовки и, на миг задумавшись, ставил новые, звонкие, неожиданные, то гневные, то какие-то загадочные: «Конвейер огнеупора опасно болен», «Директивы правительства в кармане счетовода».
Тем временем завпартотделом Рыбась, увидев свою расшинкованную на абзацы статью «К декаднику партгруппоргов», закричал:
— Это не партийная статья, это «облако в штанах», — и побежал жаловаться Цветкову.
Но Цветков неожиданно сказал:
— Правильно. Идейно.
А Капуцян тем временем спрашивал:
— Есть в редакции клише?
— Есть, только очень старые.
И технический секретарь Эльвира Мельхиоровна волоком притащила из кладовой деревянный ящик, уже в паутине, со старыми, стершимися от длительного употребления дежурными колодками, которые «Прессклише» рассылало по всем районным газетам, от Уэлена на севере до Джульфы на юге. Капуцян стирал с них пыль и, вглядываясь в обратные изображения и угадывая, что это такое, отбирал те, которые подходили ко всем праздникам и кампаниям, ко всем материалам, положительным и отрицательным, зимой и летом, весной и осенью. Теперь Капуцян достал красный карандаш и стал резко, уверенно чертить макет номера.
За стеной Фомич и Стенич пили чай с халвой и сушками. Слышно было, как они между собой гадали и даже заспорили, что будут давать по кондитерским талонам — пастилу или мятные подушечки. Напившись чаю, еще красные, потные, они, не входя в комнату, стояли у порога и глазели, как Капуцян чертит макет, рассовывая клише направо и налево, на одной полосе выдерживая симметрию, на другой решительно нарушая ее и верстая лестничкой.
— Ой, ступенькой не пойдет! — вздрогнул Фомич.
— Гладко надо, без фокусов, — посоветовал Стенич.
И они оба застеснялись.
Когда Капуцян принес макет метранпажу и Дунькин его рассмотрел, он вдруг оживился, потер руки, открыл шкафчик, достал чайничек и, поглядывая на Капуцяна, от полноты чувств хватил из носика чайника несколько длинных, волнистых глотков, засмеялся, вновь потер руки, завязал тесемки на своем синем халате, закатал рукава и стал бешено набирать заголовки и верстать, покрикивая на линотиписток, на корректора, на выпускающего и на самого директора типографии. Теперь он, круглый, шарообразный, на коротких ножках, полупьяный, восторженный, под ярким светом верстальной лампы чувствовал себя царем и богом.