И, поигрывая палочкой, Поликарп Поликарпович легко пошел дальше, на стук молотка.
— Все дачку латаешь, Федор Устинович, — вскричал он, остановившись у калитки. — Латай не латай, это жучок ее точит. Аклимался жучок, только жиреет от химии. Ох, развенчают твою дачку, Федор Устинович, до фундамента развенчают. Будешь жить, как Робинзон Крузо. Ну, бог в помощь, бог в помощь.
Два пса по обе стороны забора носились, как в зеркальной проекции, и лаяли, беспрерывно возбуждая и взвинчивая друг друга на озлобление. Поликарп Поликарпович кинул в них палку и зарычал, как третья собака. Псы остановились и с сожалением посмотрели на старичка.
— Ну, чего дискутируете? — сказал Поликарп Поликарпович. — Все равно околеете.
Тут внимание Поликарпа Поликарповича привлекло странное стрекотание. Сначала он подумал, что это птичка. На открытой, увитой плющом веранде сидел человек с суровым ежиком, в кимоно, и выстукивал на «Беби» одним пальцем.
— Писали — не гуляли, — сказал Поликарп Поликарпович. — Здравствуй, Евгений Борисович, пишешь? С утра пишешь? Мемуарчики? Все равно, Евгений Борисович, в красном уголке будешь лежать. Нет, в конференц-зал не положат. И не воображай. Ну, рисуй, зарисовывай бытье и сознание, не буду тебе мешать. До свиданция.
Вдруг он увидел: через дорогу, через серый асфальт, одиноко преодолевая пространство и время, двигался блестящий черный жук. Поликарп Поликарпович остановился и сказал:
— А ты, жулик, куда едешь? Думаешь, там лучше? — И хотел поддеть его палкой, но жук каким-то тайным локатором уловил приближающуюся опасность, и хотя говорят, кто ползать рожден, летать не умеет, гудя крыльями, стукнул в поля венгерской шляпы, глядя своим нарисованным обличьем прямо в лицо Поликарпу Поликарповичу так, что Поликарп Поликарпович даже завизжал.
Навстречу ему по аллее шел плешивый толстяк с хитрым румяным лицом, популярный автор Всеволожский, который недавно издал трехтомный исторический роман из жизни и деятельности египетских фараонов.
— А, Василий Орестович, — обрадовался Тишайший. — Почтение золотому веку нашей литературы. Еду я надысь в трамвае, девушка читает книгу. Смотрю — роман «Рамзес» Всеволожского. Спрашиваю — хорошая книга? Нет, говорит, дрянь книжка, читать невозможно. Вот, Василий Орестович, какая нынче молодежь пошла, нигилисты, ничего в литературе не понимают и диалектики не соображают.
Тишайший выходит из поселка в поле. Вокруг ни души. Кричат вороны. Старый тополь на ветру шумит всеми ветвями, сверкает молодыми листьями. Поликарп Поликарпович подходит к нему, стучит палочкой по стволу, прислушивается.
— Труха, брат, труха. Не жилец.
БАЛЕРУН
— Разрешите присесть за столик человеку, у которого не удалась жизнь.
У него красивое миниатюрное личико змеи, бледное и напудренное, тонкая, лукавая талия, рысистые ноги жуира.
— Подснежников! — извещает он, садясь и томно кладя ногу на ногу.
Некогда он кончил прославленное хореографическое училище, танцевал в академическом оперном театре, и, когда выбегал на сцену, перезрелые театралки наводили на него перламутровые бинокли, и мучнистые руки их, как у пьяниц, подрагивали.
Потом он оказался вдруг в заштатной областной оперетте, где играл венских графов и баронов, а в современных пьесах летчиков-испытателей и капитанов 1-го ранга, затем долго кочевал с дикой эстрадной камарильей по районным городкам и номерным совхозам, выбивал чечетку, а теперь на этой захудалой, забытой богом и ЦК профсоюзов узловой станции ведет уроки мастерства по системе Станиславского в балетной студии при Доме культуры железнодорожников.
— И все через труляля! — говорит он.
Мы сидим за зеленым пластмассовым столиком в буфете бывшего 1-го класса, я в ожидании поезда, а он зашел на огонек, как делал уже, наверное, не раз, и изливает проезжему душу.
При своих двадцати шести годах он уже пять раз женат, и это — только законно.
Про жен своих, жуируя ногой, рассказывает:
— Первая была совершенно шедевральная девица, на высшем уровне Венеры, дочь полного адмирала. Выйдет из ванны, вся пахнет ореховым маслом. Наяда! Поклонение волхвов! Звали ее Зюля, Зюлейка, черная, как цыганка, уникальные ресницы, а фигура! А формы! Кариатида! Сколько у нее кавалеров-женихов было! Один сын министра ухлестывал, фирменный кар, дача на Николиной горе. Апломб! Адмирал и адмиральша во сне видели, чтобы они поженились — одного ранга, одной номенклатуры! А я на себе обкрутил — смог же! Я еще тогда учился, бедный был, на стипендии, они меня в дом не пускали, они меня не признавали и третировали, как могли, а я терпел — моя возьмет! Она со мной по коммунальным комнатушкам таскалась, совмещенный санузел терпела, а почему? — ноги мои обожала. Мы поехали на юг. Я ее целовал на девятой волне. Это был единственный поцелуй в мире. И вдруг в один день сломалась, как кукла, увели, урвали ее у меня. Ну зачем ей золотая клетка! Она мои па любила, она мою глупость ценила, мою дурашливость, легкое понимание жизни…