— Козюльчика!
— Такого не держим.
— Как это не держим? Это СМУ? — диктаторски произнес бас.
— Нет, и уже не будет, теперь это частная квартира.
— Частная? — грозно переспросил бас, и казалось, в руках он держит молнию.
— Да, частная, представьте себе, частная, — сказал я с удовольствием и легкомыслием новосела.
Через минуту телефон снова задребезжал и робкий женский голос еле задышал в трубку:
— СМУ? Будьте любезны, нельзя ли пригласить к телефону Козюльчика?
— К сожалению, нет Козюльчика, это частная квартира.
— Частная? Извините, — жалобно-горько протянул голос, и мне стало жаль ее и себя.
Но только я положил трубку, опять аппарат затрезвонил, и так, что посыпались Искры.
— Да что это за кавардак? — закричал голос сквозь шумовой фон работающего предприятия.
— Не орите!
— Как не орать? А что, на колени перед вами становиться?
— Да вы куда звоните?
— В СМУ, в данный момент звоню в СМУ, Козюльчику, вот куда я звоню.
И еще много дней и ночей, месяц за месяцем, беспокоил меня этот слаботочный Козюльчик. Меня приглашали «на троих» и, ничего не желая слушать, ругали за «безлюдный фонд», посреди ночи требовали какие-то колосники и справлялись, как я лечу щитовидку, и передавали пламенный сибирский салют от дяди Эдуарда Кукушкина.
Теперь, снимая по звонку трубку, я бесстрастно, безлично, как метроном, сообщал:
— Частная квартира, это частная квартира.
Телефон тотчас же снова звонил, и взволнованный голос хотел выяснить, как, и что, и почему, но у меня не было желания разводить байки, и беспощадный магнитофонный голос повторял:
— Честная квартира, это частная квартира.
Иные верили сразу и исчезали навечно, отыскав по каким-то другим каналам нужного им Козюльчика. Но другие перезванивали и второй раз, и третий, чтобы окончательно убедиться. А некоторые так и на третий раз не верили и говорили:
— Сейчас же бросьте разыгрывать, вы на работе, позовите немедленно Козюльчика.
Козюльчик как бы угнездился в этом маленьком бежевом аппарате и показывал мне рожки.
Наконец мне все это надоело и однажды я ответил:
— Козюльчик умер.
— Как это умер? Он обещал нам алебастр.
— Вот, после обещания и преставился.
— Не может быть! А кто же отпустит нам алебастр?
— Умер… Умер… Умер… — загробно повторял магнитофонный голос.
И были оптимисты и пессимисты.
Оптимисты отвечали: «Все там будем!» — и бросали трубку, а пессимисты молчали, и в долгом молчании была быстротечность жизни, а потом они осторожно давали отбой, и гудки были тонкие, плаксивые, уходящие в вечность.
Минул год. Никто больше не спрашивает Козюльчика.
И мне почему-то грустно без него.
Козюльчик, где ты?
ЗАБАЛЛОТИРОВАЛИ
На маленькой станции в вокзальной забегаловке сидят двое, номенклатурные деятели районного масштаба в кепочках и черных прорезиненных плащах, и пьют перцовку, закусывая «Джермуком». У одного жалкое, потерянное лицо, у другого вялое, равнодушно принимающее действительность.
Чуть не плача говорит жалкий:
— Я двадцатый в списке, а был бы шестнадцатым, прошел…
— Шестнадцатый шестнадцатым, двадцатый двадцатым, а все равно не на уровне, не к моменту, — упрямо откликается второй.
— А ты знаешь, — загорается вдруг жалкий, — надо было Шанина гробить, а Шмонина поддержать.
— Все равно, уже твое прошлое молодецкое прошло, — вякает второй, — жми до пенсии.
Ему не терпится выпить, он поднимает стакан, чокается:
— Вива Куба!
Жалкий покорно поднимает граненый стакан с перцовкой, пьет залпом и с отвращением запивает горьковатой водой и, глядя на пустые стаканы, со слезой говорит:
— Не жалеем себя, Семен.
ЗОЛУШКА
В сумерках по пляжу ходили санаторные парочки. Девушка с длинным тонким носом Буратино говорила своему спутнику:
— Я, как Золушка, потеряю туфельку, а вы, как принц, ее найдете, хорошо?
Он, в широких тяжелых штанах из жатки и фисташковых сандалетах мелитопольского покроя, в мелких дырочках, не отвечая, уныло топал за нею.
А она все время капризно покрикивала:
— Будьте принцем, я хочу, чтобы вы были принцем.