— Нет, — передал Гарри отказ азбукой Морзе.
— Почему, Гарри? — спросил Глен, чувствуя, что голос его выравнивается, но по-прежнему ощущая холод в душе: ничего человеческого не было в их разговоре.
— С меня довольно, — ответил Гарри. — Плавать вперегонки с эсминцами — с меня хватит…
— Но ведь не в этом главное.
— В этом! — ожесточенно ответил Гарри. — Больше я не хочу. Верните мне мое тело.
— Гарри.. — Глен чувствовал, что ему трудно лгать.
— Я не все сказал, Глен, — перебил Гарри. — Может, я согласился бы еще плавать, обгонять торпедные катера и делать все, что они там придумают. Но причина в другом, пойми меня, Глен. Я боюсь. Я в постоянном ужасе. Я исчезаю, Глен. Может быть, не могу объяснить тебе, но я исчезаю, растворяюсь в дельфине — мое человеческое сознание гаснет. Вчера я укусил Лисси…
Лисси — один из пяти дельфинов, приручавшихся в океанариуме.
— Лисси мне ничего не сделал, — продолжал Гарри. — Я не должен был кусать Лисси!.. Теперь я думаю над этим, и меня берет страх. Я становлюсь животным. Вот и сейчас не могу припомнить имя своей дочурки… Верните мне мое тело, Глен. Я погибаю!..
— Гарри… — Ужас сковал Глена настолько, что он еле шевелил языком. — У тебя нет тела, Гарри, оно погибло. Ассистенты плохо сделали швы… — Глен чувствовал, что не надо говорить об ужасных подробностях, но уже не мог остановиться, его подхлестывал страх, передававшийся от чудовища, шевелившего плавниками и глядевшего на него парой пустых, точно дыры, глаз. — Гангрена сделала остальное, Гарри, у тебя нет тела… Нет тела! — повторил Глен, завороженный пустотой и ужасом глядевших на него глаз.
Четыре часа спинной плавник Гарри резал воду океанариума. Бассейн был круглый, и Глену, все это время остававшемуся на берегу, казалось, что Гарри закручивает невидимую спираль, и в какую-то секунду спираль разомкнется, произойдет что-то непоправимое.
— Гарри! Гарри! — звал он по гидрофону, но ответом была лишь белая вспененная полоска, там и тут мелькавшая на поверхности.
Глен был в отчаянии: может быть, вызвать Баттли? А что Баттли мог сделать?
Но вот Глену показалось, что круговое движение вдруг нарушено. Гарри приближался к нему. Глен поднялся со скамьи, надеясь поговорить с ним. Но дельфин, приблизившись к Глену, резко переменил направление. На глазах убыстряя ход, он разрезал океанариум по диаметру, как пуля, вырвался из воды и, перемахнув через сетку, исчез в океане.
Глен остановил машину на улице Вознесения. Боже мой, кто и почему придумал название этой улице? Может быть, потому, что она всползала на холм и дома возносились один над другим, как ступени гигантской лестницы?..
Глен приехал сюда по поручению, директора института. В кармане у него чек на двадцать тысяч долларов, — часть от недовыполненного контракта, — выписанный на имя Анны Амади Пальман, вдовы погибшего Гарри. Глен должен передать чек в руки Анне и выразить ей соболезнование по поводу гибели мужа от кровоизлияния в мозг, — таковы инструкции, данные Глену.
Где же дом сто пятнадцать? Глен заметил, что идет по четной стороне улицы, перешел на другую сторону. Улица здесь подбиралась к вершине холма. По сторонам все жилые дома, переполненные людьми, словно сотами ульи.
Дом сто пятнадцатый он нашел в глубине двора-семиэтажную коробку без лифта, с неопрятными маршами лестниц. Рой замурзанных мальчуганов, девчонок увязался было за Гленом, но подниматься по бесконечной лестнице было скучно, на каждой площадке кто-то из них отставал, перекликаясь с теми, кто оставался внизу, и потихоньку, чтобы не видел приезжий, сплевывая сквозь прутья, стараясь попасть на перила нижнего этажа и на головы сверстников. «Какой ужас!» — думал Глен, стараясь не прикасаться к перилам,
На шестой этаж он добрался один, отыскал семьдесят вторую квартиру; долго стоял у двери, стараясь унять колотившееся о ребра сердце. Лестница выжала из него больше сил, чем круглосуточная работа в лаборатории. Темные туннели коридора уходили вправо и влево, ряд дверей по обе стороны скрывал странную муравьиную жизнь: когда Глен проходил мимо, он слышал за дверьми шуршанье, смутные голоса, звон посуды. И на весь этаж — один телефон на площадке лестницы. На каждой площадке по одному; поднимаясь, Глен насчитал шесть телефонов.
Стерев со лба пот, Глен постучал в дверь, — звонков, судя по отсутствию у дверей кнопок, в квартирах не было. На стук никто не ответил. Глен постучал второй раз.
Детский высокий голос ответил:
— Войдите!
Открыв дверь, Глен увидел комнату, с двумя кроватями по сторонам от окна, столом посередине, дрянным буфетом и ширмой, отгородившей раковину водопровода, — трубы шли по стене, упираясь в потолок и уходя в комнату верхнего этажа. Несмотря на внешнюю чистоту, занавесь на окне, комната имела удручающий вид. Но не это привлекло внимание Глена. На одной из кроватей сидела девочка. Ее остренькие коленки под фланелевым одеялом были подняты к подбородку, заслоняли нижнюю часть лица. Глен видел только глазабольшие и не по возрасту умные. Девочке, казалось, лет одиннадцать, может, двенадцать. В глазах ее не было страха перед незнакомцем, вторгшимся в комнату, не было удивления — они были открыты навстречу Глену и спокойны удивительным, притерпевшимся ко всему спокойствием. Войди в комнату палач с веревкой, сама смерть, глаза остались бы такими же невозмутимо спокойными, готовыми ко всему, и это поразило Глена.
— Я не помешал вам?.. — спросил он, не в силах отделаться от смущения перед этим неестественным спокойствием глаз.
— Меня зовут Эджери, — сказала девочка.
— Эджери… — повторил Глен. — А меня — Глен Эмин.
— Вы от папы? — спросила Эджери.
— М-м… — не нашелся Глен, что ответить. — Можно сказать — от папы…
— Мы не видим его уже три недели.
— А где ваша мама? — спросил Глен, стараясь изменить разговор.
— Вы садитесь, — Эджери показала на стул. — Мама поехала к тете Милли.
За время разговора Эджери не переменила позы, не подняла головы. Что с ней? — думал Глен, чувствуя, что смущение перед девочкой не проходит, а, наоборот, усиливается. Эджери, кажется, поняла его мысли.
— Извините меня, мистер Глен, — сказала она, — что я не подала вам чаю. Я не могу встать, я — калека.
Глен содрогнулся, так просто, обычно было сказано это слово.
— Это Джим Лесли, — продолжала Эджери. — Мы жили во Фриско, в таком же доме — она повела глазами по комнате. — Джим толкнул меня с лестницы. У меня в двух местах сломан позвоночник.
Глаза Эджери остановились на лице Глена, и он почувствовал боль искалеченного ребенка.
— Надо лечиться… — сказал он машинально, скорее отвечая своим мыслям, чем Эджери.
— Надо, — ответила Эджери. — Когда папа заработает, он будет меня лечить. Он уже говорил с доктором Уилки. Но требуются большие деньги.
— Сколько же просит доктор? — опять спросил Глен, мысленно ругая себя, что не может найти другой темы для разговора,
— Пятьдесят тысяч долларов, — ответила Эджери. — Папа говорил, что эти деньги он заработает, как только подпишет контракт. В последний раз папа принес две пктидолларовые бумажки, и мне купили подарок…
Тонкой рукой Эджери погладила плюшевого медвежонка, лежавшего между стенкой и ею.
Как все несчастные дети, Эджери была памятливой, помнила пятидолларовые бумажки и, наверно, вскользь оброненные слова о контракте. Но ее речь отзывалась в душе Глена как похоронный звон. Не только по погибшему Гарри, но и по ее погибшим мечтам быть здоровой. Сейчас она спросит его об отце, — что он ей скажет? Протянет банковский чек? Но ведь денег не хватит на лечение Эджери!..
Глен вспомнил, с какой настойчивостью Гарри цеплялся за эту сумму. И вот, денег нет, и он, Глен Эмин, первым пообещавший их, — убийца Гарри.
Эта мысль раздавила его, хотя пришла к нему не впервые. Он думал об этом, говорил с шефом. Но сейчас он наедине с собой и с ребенком, у которого отнял судьбу и отца.