Мы часто прилетали вдвоем к тому месту, где жизнь свела нас. Поднимались высоко и парили на распростертых крыльях.
Как-то раз мне не захотелось спускаться. И она последовала за мной в непомерную высь, где не было иных истин, кроме пустоты да палящего солнца. Она приблизилась ко мне, побуждаемая страхом или, быть может, желанием, и крыло ее в медленном взмахе касалось моего крыла.
— Никогда еще я не взлетала так высоко, — сказала она.
Непостижимым образом она ухитрилась устроиться на мне сверху — наверно, съежившись, — и тогда я снова направил полет в поднебесье. Зияющая пустота была под нами — и больше ничего.
— О Апомео! — восклицала она. — О Апомео!
Однажды Тоина сказала мне:
— Давай кувыркаться.
Я кубарем покатился вниз — не умею объяснить иначе. Тоина оказалась надо мной, потом подо мной, и я почувствовал, какие мягкие и нежные у нее перья, и опять перевернулся в воздухе и понял всю прелесть этой игры, неведомой прежде.
— О Апомео, Апомео!
Мы тесно прижимались друг к другу. То не были поцелуи и объятия, подобные вашим, но стремительные вращения, головокружительные броски, переносившие нас из верхнего слоя воздуха в нижний. Теперь мне уже некогда было предаваться тоске и унынию.
— Еще, еще! — говорила мне подруга.
А иной раз мы вонзались в облака, те немногие, что попадались на нашем пути, и там не было видно ничего, кроме нашего бесконечного движения, да еще рассеянный свет проникал к нам со всех сторон, пока мы не выныривали наружу, неизменно слитые воедино.
— Погляди-ка, — сказала мне однажды Тоина.
Я остановился, размеренно покачивая крыльями, и поглядел вниз.
— Взгляни на долину!
Между нами и долиной, лежащей далеко внизу, колыхалась пелена воздуха, которая заполняла невидимые промежутки между ощутимыми предметами, а также крохотные пустоты в самих этих предметах.
— Это высота, — ответил я, — На большой высоте всегда так кажется.
Мы стали спускаться. Тоина пощекотала меня, и я, сам того не желая, два или три раза перекувырнулся — я уже знал, что так можно пробудить грезы и нежные чувства в сердце подруги.
— Хи-хи-хи! — смеялся я.
Я не прочь был спускаться кувырком еще и потому, что так зной меньше докучал мне; по пути я заметил, что другие птицы покинули небо, дабы отдохнуть в прохладе дремучих зарослей.
Все вещи кругом словно увеличились в размерах и, казалось мне, источали гнилостные испарения, затуманивавшие светлые краски дня.
— Какое море зелени, — сказала Тоина.
А я, вторя ей:
— Море зелени!
А она снова:
— Море зелени! Море зелени!
Однажды я овладел ею. Известно, в таких делах всегда этим кончается.
Бесполезно объяснять вам, как это произошло, достаточно сказать, что разрозненные сущности слились воедино или, точнее, что скрытые первозданные частицы начали разбухать и разрастаться, пока не смогли, устремившись наружу, объять всю вселенную.
Мы любили встречаться на ветвях рожкового дерева, чья крона со дня на день меняла очертания — так буйно разрастались ветви и распускались листья. Там мы упивались прохладой.
— Иди, Апомео, иди ко мне! — едва слышно звала меня Тоина, и никто другой не смог бы понять этот зов.
Она сидела на ветке, ее переливчатые перья выглядывали из густой листвы.
— Апомео!
— Тоина!
— Апоме…
— Тоин…
— Ап…
— То…
В общем, дело известное. Вы можете сказать, что все это давно знаете. Пусть так, но вам никогда не доводилось соединяться высоко в небе, как иногда делали мы для развлечения (а я еще и для того, чтобы развеять печаль), и потом вместе неподвижно царить там, а затем кувыркаться, тесно прижавшись друг к другу, с волнением в душе, чтобы наше взаимное познание стало еще прекрасней.
Другие птицы в это время удалялись. Возможно, из стыдливости или затем, чтобы предоставить нам место для забавы и для праздника чувств.
Мы решили свить гнездо, дабы обрести надежное убежище от холода и от жары, и только с этой целью.
Нашлось подходящее отверстие в скале над Фьюмекальдо, на самом верху, и Тоина пожелала сделать его возможно более удобным для меня, всегда защищенным от непогоды; она даже выстелила его в глубине сухими листьями шиповника, а у входа — плющом, который посадила в трещине скалы, чтобы лучи солнца почти совсем не достигали гнезда.
— Нравится? — спрашивала она то и дело.
Я каждый раз отвечал «да», но при этом не переставал мечтать и грезить даже беспросветно темными ночами, когда бодрствовали одни лишь совы — ближние повторяли за дальними тоскливый напев, твердивший нам, что все на свете суетно и убого.