— Это майоран! — воскликнул дядюшка Микеле.
Наконец мы нашли последнюю из нужных трав, и филин так напыщенно-гнусаво произнес «тимьян», словно хотел воспеть хвалу целебным свойствам травы.
Невозможно описать, до чего душисты были эти травы; друг мой, нарвав их и разобрав одну к одной, вымыл их затем в узенькой канавке, причем рыбы и лягушки повысовывали головы из воды, изумленные, быть может, этим доселе невиданным занятием.
— А вы уверены, что эти травы помогут? — спросил я.
— Тихо, тихо, тихо!
На обратном пути я нес пучки трав в когтях, а дядюшка Микеле объяснял мне, сколь разнообразны и многочисленны целебные свойства руты, тимьяна и майорана. Мывдвоем забрались в гнездо филина, и он стал клювом и когтями растирать листья, смачивать их слюной, превращая в кашицу, затем сделал из этой смеси несколько маленьких шариков.
— Готово?
— Сейчас, сейчас.
Мы дождались, пока Тоина проснется. Она была все такой же ленивой и вялой и, желая что-то сказать, только бормотала с утомительным однообразием:
— Мнямнямнямня…
— Это симптом болезни, — шепнул мне на ухо дядюшка Микеле. А ей он сказал: — На, попробуй. Мы их сделали для тебя.
Тоина понюхала ароматные шарики и воскликнула:
— Вкусно!
Она съела два или три.
Не стану отрицать, это помогло ей.
Конечно, выздоровление шло медленно, и я заметил улучшение только тогда, когда Тоина, говоря о любви, перестала прямо называть меня, она даже стала реже произносить мое имя, а только временами спрашивала сама себя, от каких причин в душе рождаются небесные чувства.
— Ей лучше, — потихоньку сказал я другу.
Мы с ним ежедневно летали в долину Инкьодато за новой порцией трав. Теперь я сам научился разбираться в них и даже умел различать с высоты, учуяв запах руты или майорана.
— Как ты наловчился, — говорил мне филин.
Здоровье Тоины улучшалось на глазах, и, по обычаю самок, она уже болтала обо всем подряд, о глупостях и о серьезном, о рождении на свет и о гибели, порою я даже задавал себе вопрос: что дали ей травы дядюшки Микеле — успокоение или буйство? Она стала иногда покидать гнездо — как правило, в одиночестве. Летала над Фьюмекальдо и его берегами на небольшой высоте, то и дело поглядывая на нашу скалу, откуда мы с дядюшкой Микеле приветствовали ее громкими криками или хлопаньем крыльев.
К моему удивлению и негодованию, она завела дружбу с растениями, и я хотел было отругать ее, однако филин посоветовал не делать этого; по его словам, подобное увлечение так или иначе должно было пробудить в ней любознательность и интерес к жизни и вместе с тем успокоить.
Итак, я ничего не сказал ей, но понял, что дядюшка Микеле гораздо мудрее меня благодаря природному логическому складу ума, и в шутку прозвал его «патруус Вериссимус»[2].
Это его рассмешило.
Иногда Тоина проводила время со мной, летая на прогулку, но при этом нечасто бывала веселой, порою ей хотелось отдохнуть на дереве, обычно на фиговом, потому что ей нравился запах его листьев, и, устроившись там, она начинала одну из своих песен, и мелодия наполняла долину.
В общем, я был ею доволен, даже когда она в одиночку летала к пещере возле Фьюмекальдо и там подолгу беседовала с колючим кустарником, усеянным странными белыми цветами.
— Терпение, терпение, — повторял мне патруус Вериссимус.
Однако и сам я как-то незаметно смирился с существованием растений, колючих зарослей и трав и начинал понимать, что бытие не целостно, но изменчиво и обладает бесчисленным множеством лиц.
— Все равно я доволен, — отвечал я дядюшке Микеле.
Наша дружба с филином все росла, помимо прочего, я начал проникаться к нему почтением, хоть ему порою и изменяла память и тогда он спрашивал меня:
— Ты знаешь, кто я?
— Конечно, вы — дядюшка Микеле.
Сперва я думал, что он просто-напросто смеется надо мной или желает порассуждать о скудости наших познаний. Но вскоре я понял, что разум его слабеет по причине преклонного возраста.
Впрочем, это случалось с ним редко и всего на одно мгновение, потом он сразу же приходил в себя и принимался говорить о Тоине и новых снадобьях, которые желал на ней испробовать.
Однако так продолжалось недолго.
Тоина снова загрустила, она говорила только обо мне, называла меня «дух, цветок, светоч, истина», а порою даже, слив все это в одно слово, произносила:
— Духцветоксветочистина!
Тогда дядюшка Микеле один отправился за новыми целительными снадобьями и к вечеру вернулся в сопровождении дрозда: оба с трудом несли ворох листьев, стеблей и корней. Он целый день просидел у себя в гнезде и принес нам несколько душистых смесей. Тоина не пожелала их принять, она опять заговаривалась, рассуждая среди прочего о неких животворящих началах всех вещей. Успокаивалась она только к вечеру.