Дятел забавлялся, выдалбливая ствол дерева старательно, точно хороший кузнец; один лишь этот звук нарушал безмолвие Камути.
Вскоре с горы налетели рои пчел. Антисфен отдал приказ Риоро, и в мгновение ока удод весь был облит медом — ну и верещал же он, крепко привязанный к дереву!
Первым запах меда учуял красный муравей и, поднявшись по стволу вместе с нескончаемой вереницей сородичей, влез в самое нутро удода, а тот отчаянно каркал, чувствуя, что муравьи добрались до места, где рождается его душа.
Я ничего не сказал, и мы с Антисфеном, Аполлодором и Панецием направились в сторону Фьюмекальдо — на небольшой высоте, учитывая мою слабость; и с несказанной радостью я вновь услышал, как пение птиц звонко рассыпается по земле, увидел, как непроходимые кустарники мало-помалу исчезают из виду, залитые потоком солнечного света. Во многих местах все разрослось гуще прежнего, в других пожелтело, так что на нашем пути порою травы клонились долу, а ветви обнажались, теряя листья.
Так начался, можно сказать, последний день моей истории.
X
Вернувшись в долину, я обнаружил там большие перемены. Люди теперь чуть не каждый день устраивали охоты и облавы. Стало опасно летать: нежданно-негаданно в тебя могла попасть стрела и расщепить надвое.
Вырубать деревья было у них у всех самым любимым делом. Вот потому-то и долина, и холм, возвышавшийся по другую сторону Фьюмекальдо, почти совсем оголились, открыв взору клубки высохших трав, широкие полосы красноватой земли и груды камней.
— Если и дальше это пойдет так быстро, что будет с нами? — спрашивал Аполлодор, залетая ко мне.
Многие птицы из дневных превратились в ночных, устраивали себе гнезда в самых необычных местах — в дуплах дубов и ореховых деревьев.
Другие — их было большинство — улетали прочь, я видел их удаляющиеся вереницы, когда глядел в небо, чтобы заглушить подступающие воспоминания, и заслонялся крылом от зноя позднего лета.
После истории с удодом меня вовсе не манила пылающая даль неба, где не встретишь взмаха нежного крыла; у меня были другие желания; и земля меня больше не привлекала, я знал, что вряд ли найду там молодые сочные побеги, пучки распустившихся листьев, а только узловатые, облезлые, чахлые стволы да замшелые пни и еще самое живучее, что там было, — бескрайние заросли колючей красной ежевики.
Словом, то был полный переворот в нашей жизни. Стало трудно добывать еду; хорошо еще, что на равнине Ваттано, на жнивье и среди скудной, быстро засыхавшей травы, водилось множество белых улиток, замкнувшихся в вековечной неподвижности в своих домиках-раковинах.
Туда, на эти высоты, люди добирались редко, там и следов их не встречалось, только гора Минео, напротив нас, за крутым обрывом над Фьюмекальдо, была заселена ими окончательно.
А между тем мысли мои снова и снова обращались к Тоине, всякий раз воспоминание воскрешало прежние краски, прежние заботы, печали, шелест листьев.
Увы, все поиски, предпринятые во времена дядюшки Микеле, не дали ничего, хотя в них и приняло участие немало птиц. Кто-то предлагал одно, кто-то — другое; обычно это бывали самые невероятные гипотезы или премудрости, которые весьма нелегко было бы претворить в жизнь.
И вот, поскольку меня охватывало томление всякий раз, когда я глядел на луну, будь то сквозь ряды опунций на склоне Минео, или на самом гребне горы, или над рекой, где колыхалось ее отражение, или где угодно еще, даже в прорехах между листьями, я все более и более убеждался, что подруга моя какими-то таинственными путями отправилась туда.
Я долго раздумывал над этим. Наконец решился поговорить с друзьями, и прежде всего с Антисфеном.
Однако мы с ним разошлись во мнениях, и очень скоро в дело вмешался Аполлодор.
Антисфен утверждал, например, что луна находится не так уж далеко и что это вовсе не другой мир, а просто сквозное отверстие в небе. Или, быть может, рассуждал он, это шарообразное скопление внеземных птиц (он говорил так, желая обнадежить меня насчет Тоины), но, уж во всяком случае, не настоящий мир вроде нашего, с оврагами, равнинами и прочим, как утверждал я.
Я же, если была охота, спорил с ним, говоря, что ореол, порою окружающий луну, создается током воздуха, который обегает это светило и отражает лунные лучи, приобретающие, таким образом, радужные отливы.
Аполлодор, прыгая из угла в угол в моем гнезде, говорил, что, если всмотреться, станет очевидно: это никакой не мир, это часть моря, на далеком расстоянии оно кажется белым; оно заключено в непроницаемую, гигантскую оболочку из протоплазмы — оторвалось от земли в незапамятные времена, и сильный ветер унес его в пространство.