Употребив ножи, робинзоны срезали длинную толстую лозу и на каждом её конце связали петлю, достаточно широкую, чтобы взрослый человек мог устроиться в ней, как на качелях, только с меньшими удобствами.
Середину лозы Роб для пущей мягкости обмотал собранными на берегу сухими водорослями.
— Иначе врежется в плечи, — пояснил он морякам.
— Ну-с, — объявил он минуту спустя, — прошу занять места.
Матросы забрались в петли, мальчик перекинул лозу через плечи, указатель летательной машинки двинулся в положение «подъём».
Высоко в небе маленький тощий матрос принялся верещать от страха, точно раненый заяц, и схватил мальчика за руку. Старший моряк сидел безмолвно и угрюмо.
— Н-н-и-не п-и-п-под-д-днимайся в-в-высоко! — заикаясь, умолял тощий. — В-в-вдруг-г мы уп-п-падём!
— Ну и что? — огрызнулся Роб. — Утонуть не сможешь, пока воды не коснёшься, и получается: выше летишь — дольше падаешь, а дольше падаешь — дольше живёшь.
Этот резонный довод отчасти успокоил тощего, который и впрямь отчаянно боялся высоты, а посему дрожал, как осиновый лист.
Плечи Роба страдали меньше, чем ожидалось. По-видимому, летательная машинка наделяла известной лёгкостью всякого, приходившего в соприкосновение с её владельцем.
Набрав достаточную высоту, Роб опять повернул указатель на восток и понёсся в сторону американского континента. Потерпевшие кораблекрушение летели за мальчиком будто на буксире.
— Ужас… у-ужас… у-у-ужас… — шептал маленький и тощий.
— Эй, заткнись! — раздражённо распорядился Роб. — Допускаю: ужас. Но не ужас-ужас-ужас! Был бы твой приятель таким же трусом, как ты, я бы вас обоих сию секунду акулам скормил. Отпусти мою руку, если жить хочешь!
Тощий моряк ещё немного поскулил и на несколько минут послушно умолк. Затем встрепенулся и заголосил опять:
— А вдруг ра-ра-разорвётся лоза?!
— Послушай, мне уже надоело! — рявкнул Роб. У кого нет мозгов, тому и жить незачем!
Он повернул указатель и начал быстро снижаться.
Тощий ревел белугой, но Роб оставался глух к его мольбам. Босые ноги обоих матросов уже цеплялись за белые гребни волн, когда мальчик прервал полёт и повис над океаном.
— Ч-ч-что т-т-ты т-т-твор-р-ришь? — простонал тощий.
— Скармливаю тебя акулам, — ответил Роб. — Или барракудам, или кашалотам, или кальмарам — в зависимости от того, кто из них поспеет сюда первым… Согласен ты заткнуться или нет?!
— Заткнусь! Обязательно и непременно заткнусь! Даю слово чести! — взмолился тощий.
— Ладно, поверю в последний раз, — милосердно молвил Роб, готовый прыснуть со смеху.
Путешествие продолжилось на прежней изрядной высоте.
Несколько часов миновали в полном покое: тощий трус то ли оказался человеком слова, то ли попросту обеспамятел от ужаса. У Роба уже начинали не на шутку ныть плечи. Лоза резала их, невзирая ни на какую предохранительную обмотку из морских трав. Мальчик начинал подумывать: а не сбросить ли ему, в самом деле, обоих олухов?
Но тут же устыдился: бедолаги видели в нём единственную надежду на спасение.
«Ладно, — решил Роб, — потерпим. Деваться некуда».
Уже смеркалось, когда воздушный странник и его подопечные завидели сушу — дикий и, по всей вероятности, необитаемый участок американского побережья.
Роб даже не пытался подобрать удобное место для приземления: плечи стёрлись в кровь, мышцы отчаянно ломило, в глазах темнело. Повиснув невысоко в воздухе над плоской вершиной одного из береговых утёсов, Роб дождался, пока моряки спрыгнут, сбросил с плеч долой измучившую их лозу, спустился наземь и немедленно рухнул навзничь, едва не плача от изнеможения.
Глава 17. Орегонское побережье
Немного передохнув, мальчик приподнялся и огляделся.
Старший моряк стоял на коленях, истово молясь, вознося благодарность за избавление от мук и подстерегавшей погибели. Молодой трус по-прежнему валялся на земле и всхлипывал, не в силах забыть ужасных испытаний, которым подвергся на море, на суше и, особенно, в небесах.
Юный путешественник вёл себя куда сдержаннее, однако и он ликовал при мысли, что выручил из беды сразу двоих взрослых людей. Роба распирало нежданной гордостью.
Побережье уже окутывалось тьмой, мальчик попросил своих товарищей набрать немного хвороста и разжечь костёр. Сказано — сделано. Стоял довольно прохладный для этого времени года вечер, и расточаемое костром тепло показалось всем троим истинной благодатью.