Скука. Это первый сигнал, что надо немедленно прекратить…
***
Частью моей беззаботной, но довольно унылой юности было сидение на идейных мероприятиях. Тихо сидеть я умела, а больше ничего не требовалось. Взрослые, и на вид серьезные, люди регулярно собирали нас и что-то говорили о народе, светлом будущем, справедливости и счастье, которое приносит только честный труд. Сосредоточиться на этой информации было невозможно – она была нестерпимо скучна. Я не задумывалась, есть ли в их словах истина. Я воспринимала голос идейного лидера как фон, как шум прибоя. Это была данность. Иногда я развлекалась тем, что пыталась угадать, куда он пойдет после работы, что ел на завтрак, кто ждет его дома, есть ли у него собака, кошка или рыбки в аквариуме – сейчас я понимаю, что интуитивно накапливала информацию, необходимую для мгновенного определения типов людей. Если лекция затягивалась, я представляла его с огромными оттопыренными ушами и мясистым, усыпанном бородавками, носом. Он тут же начинал тревожно оглядываться, тереть уши и чесать нос, и обычно отпускал нас быстрее. Прогул подобных мероприятий мог повлечь за собой серьезные последствия. Идейные лидеры вызывали прогульщиков на дополнительные собеседования в свою устланную коврами обитель, и тогда уже требовалось отвечать на их вопросы. Но я быстро сообразила, что если поменять местами слова в вопросе и произнести их громко и с пафосом, то они сразу же одобрительно кивали, ставили галочку в каком-то документе и отпускали прогульщика на волю.
Вспоминая юность, я не могу не сожалеть об упущенных возможностях. Можно сказать, что всю юность я провела в закупоренной стеклянной банке. А банка стояла на полке в темной кладовке.
У моих родителей не было амбиций. Они хотели для меня всего лишь стабильности. Нет, я не могу их упрекать. Они честно пытались загнать мою жизнь в рамки общества. И все же какое счастье, что я оказалась абсолютно не приспособленной делать то, что казалось скучным. В противном случае мой незадействованный потенциал мог проявиться во враждебной обществу манере, и оно пострадало бы гораздо больше, чем бедная бухгалтерия – моя первая работа.
«Скука – одно из величайших преступлений» – полагал великий волшебник, сэр Битон. Не было на свете менее подходящего для меня места работы, чем бухгалтерия огромной текстильной базы, где с утра до вечера стрекотали счетные машинки и двадцать женщин разного размера и возраста непрерывно подбивали приход и расход. Каждый день на базу прибывали грузовики с рулонами тканей. Шерстяные ткани сгружались на шерстяной склад. Льняные на льняной. Шелковые на шелковый. Рулоны пересчитывались, хранились какое-то время на складах, потом отгружались в магазины и на швейные фабрики.
Я по-прежнему была хорошей девочкой. Никогда не опаздывала. Всегда была вежливой. Сидела за своим столом от звонка до звонка. Передо мной были разложены бухгалтерские ведомости. На столе – счетное устройство. Каждый день кладовщики приносили документы о получении товара и его отгрузке. Цифры из этих документов нужно было переписать в бухгалтерские ведомости. Приход в приход, расход в расход. В конце дня все это следовало подытожить. А в конце месяца подбить цифры и сдать главному бухгалтеру. И я честно пыталась это делать. Но когда в конце месяца главный бухгалтер, пожилой инвалид, громко произносил фразу: «Баланс не сходится!», все сразу смотрели на меня. Почти каждый месяц главбух назначал двух работников проверять мои цифры, что вызывало их недовольство, вполне обоснованное: «Своей работы навалом, а тут еще за нее все исправляй. И когда она уже научится?» – сердились они. Я и сама недоумевала, каким образом вместо восьмерки поставила ноль, почему пропустила две ведомости, почему приход внесла в расход, и почему цифра оказалась не в той графе. Я ведь честно старалась! Я кивала, виновато потупившись, обещала исправиться. И сама в это тогда еще верила. Они рылись в моих бумагах, а я тем временем их рассматривала. У одной бухгалтерши – скорбные складки у губ, двойной подбородок, дешевая брошка… желание поскорее добраться домой. Ее там ждет мужчина, сожитель. Он в спортивномкостюме и мягких войлочных тапочках. У него пшеничные усы и мягкий голос. Он варит борщ в голубой кастрюле с узором из маков. «Старается, сволочь, после вчерашнего дебоша загладить вину, – думает она. – А я из-за этой неумехи задерживаюсь на работе!» У другой – сладко-приторные духи, шиньон, кружевная шаль, оттопыренный мизинчик, в сумочке – песочное пирожное в кулечке рядом с зачитанным до дыр письмом от сына. Дома у нее – вазочка на салфеточке, пыльный ангелочек на трюмо… Она мне симпатизирует, жалеет даже, и домой не спешит – ее там никто не ждет.