Потрясенный мир узнавал одну новость хлестче другой: наэлектризованные семена, луковицы, ростки прорастали быстрее (1746), насекомые активнее размножались (1750), «плодовитость домашних животных особенно велика в годы избытка электричества в атмосфере» (1774). Сообщение электрического заряда людям учащало пульс, усиливало дыхание, ускоряло потоотделение, уменьшало свертываемость крови. Даниил Бернулли уже «возвращал жизнь утопшим птицам» посредством электрических ударов, Никола оживлял отравленных кроликов, Бьянки заставлял подниматься и двигаться собак с размозженным черепом, дипломат Голицын ускорял электризацией выведение цыплят из яиц. Электричество запускало остановившиеся сердца, сокращало мышцы, улучшало самочувствие. Медики утверждали, что избыток электричества есть причина сумасшествия, а недостаток — параличей.
Биологи обнаружили существование рыб, убивающих электрическим ударом. Философы заговорили о «трансцендентных связях между всеми природными аквиденциями». Балаганщики стригли золотую шерсть с зевак и умудрялись урвать свой куш с модного течения, вводя в представления связанные с электричеством опыты. А ученые пытались понять, что к чему. Неудивительно, что в 1783–1786 годах в трудах Болонской академии появились статьи за подписью Гальвани о лягушках, дергавшихся при раздражении нервов опием (как у Парацелъса и Калиостро), магнитами (по Месмеру), палочками (по Галилею — Ньютону). Это еще не была наука, а лишь подражание светским новинкам. Но приближался час встречи электричества с нервами. И этот час вскоре пробил.
Трагедия Александры Ботты.«La morale est dans la nature des choses»,[20] — как говорил парижский министр Неккер, и: Вольта прекрасно иллюстрирует это изречение своим поведением. Эта печальная история началась с Джовьо: нет сомнение, что именно он дал волю своему языку, внушив девушке гибельную страсть. На три года моложе Вольты, граф Джовьо наслаждался бездельем у себя: в Граведоне на вилле около озера. Внешность совершенно плебейская, черты лица топорные, но душа ангельская, разум чист и изощрен, поистине «младенец» и «весельчак» в соответствии с фамилией.
Джовьо жил: поэзией, мечтал о Древнем Риме, поклонялся красоте во всех формах и знать не хотел ничего о мерзкой мирской суете. Стихи этого эстета хвалили, и Вольта вслед за общим мнением докучал братьям Серафино и Луиджи виршами своего возвышенного друга. Граф Джованни Батиста платил не меньшим почтением: расточал восторги по поводу Горация и Ариосто, своему знакомому, королю Пруссии, послал две элегии о поездке 1777 года, приложив рекомендательные письма о желательном вводе Вольты в академики.
Что касается того путешествия с Вольтой в Швейцарию пять лет назад, то Джовьо им чрезвычайно гордился и даже предложил Мартиньолли напечатать дневники той поездки, обратившись, как обычно, в стихах: «Чтоб не канули в Ипокрену, мы удержим каскады дней с Вашей помощью, дон Игнасьо, чтобы в памяти жили моей».
Вольта, сам в душе дитя, относился к Джовьо как к ребенку. В 1782 году непрактичный профессор всерьез толковал грифу о том, чем хороша вилла Грумелло на комонском озере, через два года он из Мюнхена написал, как идет поездка по Германии, а в ответ импульсивный друг разразился ответным посланием с детальными комментариями о том, что Александр должен был увидеть, а после этого взялся внушать адресату и себе, что он, «восторженный поэт, в компании с Овидием пишет элегии, размышляет о мирских неурядицах и дышит окружающим его благолепием природы». Таков был Джовьо: беспечный, изысканный, некрасивый, восторженный.
Весной 1785 года кто-то сообщил Вольте про юную красавицу, маркизу Александру Ботту: чудо как хороша, умна, обаятельна, окружена блестящими поклонниками. Вольта пересказал другу сенсационную новость, тот вспыхнул как сухой хворост. В конце апреля семнадцатилетняя красотка приехала в Павию, а в июне в Комо. Вольта ей понравился: высокий, говорит чудесно, а Джовьо, чтоб замаскировать свое поражение, не придумал ничего лучшего, чем хвалить друга: член многих академий, душа-человек, даже поэт под маской физика.
Красавица маркиза потеряла голову: вот он, герой, которого она ждала! Он так не похож на вьющихся вокруг юнцов. В ослепительной надежде она боялась дышать, млела, бросала на избранника горящие взоры. Без Вольты она тосковала, с ним робела. И наконец-то решилась — послала ему письмо.
Что же Вольта? Он польщен, почти счастлив, какой дар судьбы! Он тронут, душа взволновалась, налетели мечты, на минуту чувства овладели им безраздельно. Но тут же пришли и сомнения.
Да, ему сорок, но и Вольтеру было столько же, когда в 1734 году встретил он свою маркизу, Эмилию дю Шатле. И десять лет в замке Сир возлюбленные были счастливы. Разве пылкая любовь помешала Вольтеру создать десятки блестящих памфлетов? Правда, Вольтер — литератор, ему достаточно пера и бумаги, а Вольте нужны приборы, лаборатории, коллеги. И чем жить? Вольтер хоть и пользовался гостеприимством Эмилии, имел собственное, и немалое притом, состояние, а куда вернется Вольта, ведь никто не будет держать вакантным место профессора? Опять же Вольтер по характеру воитель, он рожден для конфликтов, а Вольта не может отказаться от тех крох, которых добился тяжким трудом.
Жениться на ней? Но он немолод. И денег нет. А не жениться, стать пожилым чичисбеем, покуда не укажут на дверь?
Нет, злоупотреблять чувствами неопытной девушки он не станет. Она полюбит другого, уже серьезно, а сейчас в ней говорит книжный дурман, ослепление временно (русский читатель, наверное, вспомнит: «Сменит не раз младая дева мечтами легкие мечты»!). И Вольта берется за перо. «Любезная маркезина!..не следует культивировать взаимную симпатию. И еще два совета: никогда не пишите ничего сентиментального, говорите только лично при встрече.
Поверьте, я отношусь к Вам как отец, дядя или брат. Я уже стар для такого цветущего создания, как Вы. Не конфузьте меня: Вы свежи, я изношен. Вы мне совсем не безразличны, легко понять, что я полон любви к Вам и симпатии, но разве гожусь я стать объектом Вашей склонности? Вы льстите моему самолюбию, я вовсе не так гениален, как Вы полагаете.
А что потом? Да, моя фамилия достаточно знатна, мой род берет начало в античности, честь моя незапятнанна, но все же моя семья не так блестяща, как Ваша. Жить нам пришлось бы рядом с братьями, что немыслимо для Вас, и я этого не допущу. Или мне придется жить в Вашем доме, с Вашими родителями? Стало быть, я именно тот, кто не смог дать Вам ничего более достойного? Увы, так и есть, но смириться с этим нелегко…
Послушайте ж меня, как человека более опытного: разве пристало Вам жить в маленьком провинциальном городке? Возможно, что Вы согласитесь, даже захотите этого, но разве смирятся с этим Ваши родители? Ах, как много фантазий посетило мою голову об устройстве жизни с Вами, но все они отлетели, как только пришлось серьезно поразмыслить над ними…»
Александра молча приняла вежливый отказ. Больше она на людях не показывалась. Однажды ее родители робко попросили у Вольты книгу, он достал. Потом Вольта снабдил их рекомендательным письмом к Ван Маруму, а летом 1780 года, путешествуя по Голландии, они посетили гарлемскую лабораторию. А про Александру говорили, что она тоскует.
В июне 1795 года пришло известие о смерти маркизы Александры. Слезы брызнули из глаз бедного Вольты, горло перехватило спазмой. Неужели я убил ее? Если б знать заранее… Маркиза дю Шатле тоже умерла молодой, 43 лет от роду, прожив всего пять лет после разлуки с любимым. Но Александра — через десять, не дожив до тридцати, и даже без памяти о счастье! И Вольта зарыдал…
Будни профессора.Окунувшись в работу после германского турне, Вольта начал пожинать плоды поездки, что сразу почувствовал на себе барон Спергес: в декабре 1784 года он получил запрос от Вольты на машины из Венгрии, Германии, Вены и Праги («хотя бы на 60–70 цехинов»). А через месяц откликнулся граф Вилзек: метеорологическая станция будет, дадим на нее 600 лир в год, дать квартиру для механика не в нашей власти, а Театр Физики нужен, подумаем. В Милане подумали, и уже в феврале 1785 года решили: кабинет экспериментальной физики еще раз расширить, а Театр создать. «Теперь я драматург, режиссер и актер заодно», — шутил Вольта, И еще добавил просьбу: передать бы университету библиотеку Фирмиана, ведь он был меценатом, собранные им книги нужны студентам, сам комплектовал.