20 апреля восстал Милан, спровоцированный появлением в Лугано анонимного сообщения, якобы полученного из Парижа, но фактически сочиненного сенатором Форми, что народ обманут, убийцы еще на воле, населению пора проснуться для битв за свободу. Сенат тут же разбежался, сложив с себя обязанности и ответственность, но успел провозгласить срочный сбор выборщиков, послав делегации во все концы государства.
И вот 28-го числа теперь уже экс-президент Венери и экс-канцлер Ручьярди представили Соммариво новый устав сената и новый состав президентской коллегии, куда вошли три ломбардца: Сербеллони из Милана, Кавриани из Бергамо и комовец Вольта! Почему Вольта предпочитал французов австрийцам? Потому, наверное, что метрополия ему казалась прогрессивнее провинции — иначе он не представлял себе соотношение культур двух соседних держав.
Соммарива бросился в Милан, скорбя о глупости сенаторов. Того же 28 апреля в город вошел авангард австрийских войск, что особенно возмутило мнящих себя вершителями судеб законодателей. Восемь сенаторов во главе с Вольтой заявили протест по поводу игнорирования мнения высшего выборного органа! Идеалист Вольта верил в принципы, не замечая откровенной возни своих коллег в грызне за более жирный кусок. Какая там выборность, какие там интересы итальянского народа? Сострадание ютится в нищете, а во дворце кончились битвы за демократию, и пирог, как всегда, съел самый сильный.
Впрочем, Вольте уже было некогда, он отдался своему горю. Пока он витийствовал среди сенаторов, надеясь на беспринципных захребетников, кутавшихся в красивые словесные одеяла, у него умер… О горе! Умер Фламинго…
Опять смерть!14 марта Вольту подстерегла беда. «Не знаю, что мешает тебе приехать в Милан в этом году, — взывал он к свояку Алессандро Рейне, — после масленицы ты еще не был. Пришел пост, а за ним горе, можешь представить, как я сражен, потерял сына Фламинго, сердце щемит, так мало выпало ему радостных дней. Умоляю, приезжай, побудь немного с нами, детей надо утешить, они в меланхолии, все их забросили, поговори с ними о чем-нибудь приятном, расскажи что-нибудь, пошути на прогулке. Кончаю, не могу больше писать, не могу ничего делать, надо полежать часок. Привет твоим домашним и всем знакомым. Твой дядя».
Линусьо еще не знал, что старик оплакивает сына, и бодрым тоном звал учителя приехать во Фриули взглянуть на свой опытный сельскохозяйственный участок, а заодно на копию письма к Пикте в Женеву. «У меня горе, — отвечал Вольта, — почти: два месяца как потерял второго сына. Так прилежен, так образован, внушал надежды. Он готовился к карьере теолога и уже не носил мирских одежд. Какой-то нарыв на голове, очень мучился, ослаб, потом нагноение, ревматическая лихорадка, очень скоро мозговой удар. Потом впал в летаргию, в три дня три сильных, но очень коротких лихорадки, затем агония и смерть. Такая потеря, как я еще жив! Я неутешен, мать измучена, а на агрономический участок Фриули я как-нибудь позже приеду. Копию письма к Пикте получил».
Даже в несчастье аналитический мозг ученого фиксировал события четко.
3 мая в Париж вернулся из Кобленца гриф Прованский, теперь Людовик XVIII Бурбон, подагрик, а с ним дочь, герцогиня Ангулемская, по прозвищу «ангел доброты», и еще брат, граф д'Артуа, крикливый грубиян. Забегали старички роялисты, призывая учредить орден белых лилий. У Хлодвига, великого объединителя франков, на стягах вышивались три золотые лягушки, с 496 года лягушек сменили лилии, а с 1147 года золотой цвет уступил белому. Бонапарт все испортил своими золотыми пчелами на зеленом лугу, но теперь-то лилии навечно! Знали б отсутствовавшие 22 года Бурбоны, что только на 15 лет…
В расстроенном мозгу Вольты события налезали друг на друга: Ломбардию слили с Венецией, умер злой памяти Гильотен, скомпрометировавший науку созданием машины смерти — гильотины, в августе не стало Румфорда, у Бонапарта отняли сына, короля Римского, и под именем герцога Рейхштадтского крошку увезли к деду Францу I в Австрию, 29 мая в Мальмезоне пятидесяти одного года умерла Жозефина Богарнэ, а Вольта горевал теперь не только о сыне — скончался старый друг Джовьо.
Плохие новости не заставили себя ждать. В мае «обрадовал» Молин из Ровиго: «Говорил о Вас с папой Пием VII. Возникли трудности с пенсией, фонд в долгах, у нас сейчас в Ломбардо-Венеции правит король Энрико XV, а не Наполеон, оттого Ваша пенсия ликвидирована. Будете в Риме, вручим Вам платежную сводку. Жаль Вашего сына, передайте наши утешения синьоре». Не графу, не сенатору, просто Вольте.
Через месяц Линусьо предупредил: болтают, что графские титулы «самозванца» вот-вот ухнут в небытие, но у Вольты были другие сведения: «Конфильяччи и сын Бруньятелли ловко разузнали, что в Берлине и Геттингене думают иначе». Подеста Милана граф Дурини делал вид, что все в порядке, и приглашал принять участие в празднике наступления мира в честь Парижского договора от 30 мая. Соберемся в базилике во славу господа и счастливого возвращения Людовика XVIII во Францию и Франца I в нашу провинцию. Теперь весь миланский дом Сеномино в Брера, где жил Вольта, страстно строил домыслы, вчитываясь в ласковое послание: сохранят титулы, не иначе. Вольта взбодрился и отстоял-таки папскую пенсию.
Захотелось подумать о науке. Приезжим показывали изящный громоотвод над башенкой госпиталя, сделанный по эскизам Гаттони. «23 июля, — рассказывал Мошетти внимающему Конфильяччи, — в 4.10 ударила молния за 300 футов от мачты, и та притянула огненную стрелу на себя. Покупать громоотвод желающим надо только в Комо, на родине Плиния».
В августе Антинори предложил издать труды Вольты. «Надо бы включить туда свежую публикацию Конфильяччи моей старой работы «Об идентичности электрического и гальванического флюидов», — заволновался профессор. В конце года ожил Павийский университет: сначала министр Ломбардии граф Беллегард назначил Вольту деканом философского факультета «с целью совершенствования учебного процесса.» (14 ноября 1814 г.), потом министр народного образования граф Скополи прислал декану четырех претендентов в аспиранты кафедры элементарной математики: учителя лицея Горини, репетитора Лампуньяни, профессоров Бордони из военного училища и Форни из агрономической школы. Я предпочитаю первого, ответил Вольта через неделю. Понятное дело, он с умилением вспоминал запахи своей комовской школы, да и сыновьям вот-вот пора поступать в лицей.
Вы слышали, спрашивали Вольту знакомые, что в Болонье только что открыли памятник? На нем надпись: «Алоизию Гальвани, врачу-хирургу, доктору анатомии и акушерства, обогатившему физику замечательным открытием, названным его именем, необычайно усердно создавшему великолепное учение, — от товарищей и друзей этого всемирно известного мужа».
Да, Вольта слышал, но никак публично не комментировал.
В 70 лет.Думая о прожитом и боясь заглядывать вперед, Вольта горевал по сыну, писал анекдотические заметки про абсурд политических и церковных догм (их опубликуют через 10 лет), вспоминал былое.
В Берлине из университета как раз уволили Вильгельма Гумбольдта, этот университет основавшего. Вильгельм относился к жизни критично, не то что симпатичный подвижный младший брат Александр, о новой книге которого с жаром писал Линусьо. Вольта присоединился, особенно интересны описания поездок в Персию и другие уголки Азии, в Африку и Центральную Америку.
Он даже приезжал к Вольте в гости, услышав про Гальвани в 92-м году, смотрел опыты, восторгался, однако стал на сторону болонца. Но как можно стать гальванистом, разве не явную ерунду пишет сам Гальвани в последнем письме к Спалланцани? «Животное электричество не представляет собой в точности обычного электричества, какое есть во всех предметах, но оно изменено и соединено с принципами жизни, благодаря чему имеет совершенно новые свойства, только ему присущие».
А сам Вольта подытоживал свою жизнь. Он добился успеха, кое-что сделал в науке в прошлом веке, а в новом столетии пожинал лавры. Бонапарт возвел его на высокие ступени почестей, понемногу пришло пусть скромное, но богатство, однако уже нет в живых любимых братьев и потерян семнадцатилетний сын. Свирепствовала какая-то фамильная болезнь с фурункулами и воспалениями!