Но уже 2 сентября парламент, утвердив на престоле Людовика XV, почти во всем остальном признал королевское завещание недействительным и назначил регентом Филиппа Орлеанского.
Тому были исторические причины.
Назначение это было предопределено тем, что герцог обладал теми качествами и исповедовал те убеждения, Которых нация требовала от человека, способного стать Ко главе государства и сделать его во всем противоположным прошлому царствованию.
Конечно, потом управлял не один Орлеанский, и немалую роль в переменах, происшедших сразу, происходивших потом, и хороших и дурных, играли и кардинал Ноайль, и Сен-Симон, и воспитатель Филиппа, аббат, затем кардинал Дюбуа, члены совета регентства.
Для начала Орлеанский вернул парламенту Франции отобранное у него Людовиком XIV право «представления», утверждение государственной власти. Без этого герцог не смог бы и сам вопреки королевскому завещанию стать регентом. Не случайно речь, произнесенная Филиппом на заседании 2 сентября, поддержали не только принцы крови, но и д’Агессо, и генеральный адвокат Омер Жоли де Флери. Герцог тогда же обещал вернуть не одному парламенту Франции, а и провинциальным парламентам все утраченные ими права. И не только обещал, но обещание выполнил.
В первые годы регентства надежды, которые на него возлагали, были даже превзойдены. Уже 5 сентября 1715 года единовластных министров заменили шесть советов: военно-морской, финансовый, торговый, иностранных и внутренних дел, дел духовных. Это ослабило деспотическую централизацию. В 1716-м Конде, принц крови, обратился к регенту с просьбой отнять у легитимированных принцев данные им покойным королем права. Орлеанский пошел дальше. Эдиктом от 8 июня 1717 года утверждались права нации. При прекращении династии королевская семья лишилась права распоряжаться короной — только нация могла найти выход из этого несчастья разумным выбором короля. Парламентам была возвращена вся полнота их прежней деятельности. Может быть, всего поразительней эдикт от 7 декабря 1715 года: регент не побоялся раскрыть перед Францией беспорядочное состояние государственных финансов… Не удивительно, что поговаривали уже и о созыве давно упраздненных Генеральных штатов. Это была любимая идея оппозиционно настроенного по отношению к покойному королю герцога Сен-Симона, друга регента, без помощи которого он мог бы и не выиграть битвы в парламенте. Для спасения государства от полного банкротства назначили комиссию под председательством известных финансистов братьев Пари. Уменьшили проценты с государственных бумаг, жалованье чиновникам, сократили их число. Стали чеканить монету низкого достоинства. Счетные книги велись теперь в двух экземплярах. Забота регента и его помощника о подъеме разоренного донельзя народного хозяйства выразилась и в покровительстве, оказываемом промышленности, торговле, земледелию. Разделив народное возмущение откупщиками, регент их прижал и наиболее злостных выставил у позорного столба с дощечкой «Гонитель народа» на груди.
Но принятые меры положения не спасли. К концу 1716-го государственный дефицит выразился в сумме 93 миллионов франков. Нищета низов общества не уменьшилась. Отсюда и восторг, с которым регент, чьи добрые намерения несомненны, принял систему Ло, шотландского экономиста, который тоже искренне хотел превратить Францию в самую богатую страну Европы. Крах системы привел к полному разорению тех, кто рассчитывал разбогатеть, и окончательно уронил регента в глазах всех слоев общества. Но это было потом.
Пока же Орлеанского благословляли и больше всего за перемены в религиозной политике. Он не столько облегчил положение гонимых покойником сект, но освободил из тюрьмы многих янсенистов. Недаром Людовик XIV считая их республиканской партией в церкви. Регент изгнал за пределы Франции ненавидимого всеми духовника покойного короля Телье. Вернул из ссылки кардинала Ноайля и назначил его председателем совета по духовным делам, а тот был давним защитником янсенистов. Был даже поднят вопрос об изгнании ордена иезуитов. Но и сейчас их лишили права исповедовать и проповедовать, что тоже немало. Возник еще более радикальный проект возвращения во Францию гугенотов, окончательно изгнанных после отмены Людовиком XIV Нантского эдикта Генриха IV. Сперва отрицательное отношение регента к булле «Unigitus» — тогда фокусу всех религиозных распрей — выразилось даже в том, что по приказу Орлеанского рукой палача были сожжены брошюры, ее поддерживающие.
Надо стать на точку зрения верующих в бога-отца и бога-сына, почитающих апостолов и святых французов того времени, и сразу станет понятным их недовольство Версалем и Римом. Легко сказать, булла осуждала даже учения апостола Павла и святого Августина! Парламентам были разосланы приказы уничтожать книги, противоречащие булле, а ей противоречило решительно все, и наказывать за книги, которые еще только должны были выйти. Сам по себе этот диктат, оскорблявший достоинство парижского парламента в дополнение к тому, что его заставляли узаконивать побочных сыновей короля, возмутил председателя и советников.
Конечно, не все отваживались на открытое сопротивление. На собрании епископов сорок высказались за буллу, четырнадцать — против нее. Ведь Сорбонне, не принявшей буллы, велели внести ее в реестр.
Не одни духовные, но и светские французы тоже разбились на два лагеря. Симптоматично, что после прихода Филиппа Орлеанского к власти противники буллы с!али носить значки «Регентдтво» или «Конституция».
Это не удивительно: ведь еще смолоду герцог был либертеном или по меньшей мере к ним близок. Просвещенность, свободомыслие, природный ум и были теми качествами, которые должны были сделать Орлеанского главой государства. К этому надо добавить подчеркнутую простоту обращения. И, став регентом, Орлеанский отказывался разговаривать с теми, кто становился перед ним на колени.
На публичных балах-маскарадах в зале Оперы он как бы установил всеобщее равенство, разрушив сословные перегородки. Не отождествляя себя с государством, регент содержал своих любовниц на собственный счет, не позволяя им вмешиваться в дела Франции, не назначал своим мало достойным друзьям, прозванным им «висельниками», пенсий, не предоставлял доходных должностей.
Недостатки «фанфарона порока» также исторически предопределили его избрание регентом. «Великому посту» конца прошлого царствования должна была быть противопоставлена «масленица», ханжеству — полная свобода нравов, лицемерной добродетели — откровенность разврата. Слухи о кровосмесительной связи Орлеанского с родной дочерью, герцогиней Беррийской, очевидно, были ложными, так же как то, что он отравил Людовика XIV. Однако они служили главными козырями противников регента, им верили многие современники, верил и Вольтер.
Между тем он сам своей дерзкой непочтительностью к вышестоящим, колкостью стиля, а главное, критицизмом, расходившимся широко от критики всех и всего на оргиях в Пале-Рояле — резиденции Орлеанского, обязан «нравам регентства», памятным всем, в то время как реформы регента и его поворот к реакции помнят одни историки. Первой ласточкой критической мысли просветителей оказались «Персидские письма» Монтескье (1722 г.), утверждавшие — мысль должна быть свободна, подчинена лишь законам природы, естественному праву, знаниям.
Сейчас же отношение Аруэ-младшего к герцогу Орлеанскому-младшему сложно и противоречиво, как сложно и противоречиво само регентство. Многим «за» противостоят много «против». Словно бы Франсуа Мари должен был считать — пришло его время» Началась новая жизнь в Париже, новая жизнь в «Тампле». Во главе стола за ужинами кружка теперь сидел его основатель, его верховный приор, хозяин дворца герцог Вандомской. А Франсуа Мари пользуется еще и большим успехам в тоже оживившихся парижских салонах. Не может же быть ему по душе и то, что запрещаемые при Людовике XIV брошюры и памфлеты, выводящие на чистую воду злоупотребления и язвы общественной жизни, теперь благодаря ослаблению гнета сыплются как из рога изобилия. В них, правда, не меньше нападок и на нравы регентства. А ослабление гнета не означает его упразднения. Франсуа Мари испытает это. Намеков на связь с дочерью регент не прощает.