Но намерения автора, когда он в Бастилии на полях и между строчками чужих книг дописывал «Эдипа», раскрыты, пусть и много спустя, в «Декларации», предпосланной Вольтером изданному им в 60-х годах полному собранию сочинений Корнеля. Там прямо сказано, что побудило его самого некогда написать «Эдипа»: «…я не исходил из собственных интересов, а думал об интересах общества и просвещении молодежи, о любви к истине, которая для меня дороже всех иных соображений. Мое искреннее восхищение добром равно моей ненависти к дурному. Я всегда думал только о совершенстве искусства…» Из написанного затем явствует — речь шла не об одной форме: «И скажу прямо — правда во всем до последней минуты моей жизни…»
Может показаться, что Вольтер думал так ретроспективно. Но перед нами текст трагедии. Он не только подтверждает истинность восхищения автора добром и ненависть его к злу, но и отвечает на вопрос, что для него было добром и что — злом.
Смело выступив соперником не одного престарелого Корнеля, но и великого грека Софокла, к чьей трагедии «Эдип-царь» он много ближе, чем к Корнелеву «Эдипу», Вольтер не только воскрешает великую национальную литературную традицию и не только обновляет ее. Он и откровенно полемизирует со своими предшественниками, ведя бой на той же территории — стиля, жанра и даже сюжета в одном случае, жанра и сюжета — в другом.
Хотя в его трагедии действие, как предписано Буало, продолжается двадцать четыре часа, не удаляется от одной и той же дворцовой площади, сосредоточено, хотя и с небольшими отклонениями, на судьбе Эдипа, это произведение французского классицизма оказалось и первым крупным произведением французского Просвещения. В строгих рамках жанра Вольтер сумел не в одних репликах, но и в движении сюжета, характерах, насколько это понятие здесь применимо, высказать идеи не только антиклерикальные (его злейший враг аббат Нонот назвал «Эдипа» «пробным ударом против духовенства»), но и антимонархические, демократические.
Для Корнеля в трагической судьбе Эдипа главное — герой не виноват в своих преступлениях, в том, что убил отца и женился на матери. Но автор нисколько не осуждает богов и жрецов. Вольтер же обвиняет несправедливых богов и их служителей за то, что они воспользовались несчастливо сложившимися обстоятельствами, чтобы наказать справедливого, пекущегося о народном благе правителя, и тем самым вызвали народные бедствия. Правитель обязан заботиться о народе, он — слуга народа. Вот главное мерило его достоинств и недостатков. Это просветительская идея, которой при всех ее вариациях Вольтер будет верен всю жизнь. И здесь сочувствие автора полностью отдано Эдипу и народу.
Вольтер выдвигает против религиозной доктрины благого, справедливого бога, которому противостоит неразумный мир, где царят зло и насилие, просветительскую идею — мир неразумен, но может стать разумным, и таким ого могут сделать лишь люди. В V сцене IV акта его Эдип говорит: «Безжалостные боги, мои преступления и ваши, а вы меня наказываете!» В VII сцене V акта Иокаста идет еще дальше. «Почтите мой костер, — обращается она не только к действующим лицам, но и к публике и к потомству, — и не гасите никогда! То, что угнетает множество людей, заставит покраснеть и богов».
Для Корнеля естественно называть Иокасту «мадам» и выводить ее и Эдипа на сцену всякий раз в сопровождении свиты. Для Вольтера это просто немыслимо. И для Софокла если не суть, то фон событий — судьба народная и судьба человеческая. Очень схож у него и у Вольтера характер самого Эдипа.
Но Вольтер, для которого, разумеется, языческие боги и жрецы лишь костюмы христианского бога и католического духовенства, полемизирует и с Софоклом. Эдип древнегреческой трагедии бессилен перед слепой и безжалостной властью обстоятельств, именуемой роком. Словно бы и мы, как Вольтер с его стремлением к правде, должны принять уважение Софокла к объективной действительности. Но Софокл не включает в объективную действительность деятельность человека. А Эдип Вольтера впервые не винится в невольных преступлениях, не смиряется, бросает вызов богам, как мы уже знаем, и обвиняет их.
В письме отцу Поре 1730 года, приложенному к экземпляру «Эдипа», Вольтер заявляет, что хор в трагедии выглядит искусственным, когда речь идет о событиях личной жизни героев. Здесь он — ученик Расина с его вниманием к изгибам человеческой души. Кто же станет изливать свои чувства при посторонних? Но в трагедиях политических, считает Вольтер, хор вполне уместен. «Эдип» — трагедия политическая; и хотя хора в ней нет, он есть лишь у античных авторов, Вольтер ввел народных персонажей и толпу.
Зато в политической трагедии не нужна любовная интрига. Примечательно, что первоначально ее в «Эдипе» не было. Вольтер ввел любовь Иокасты и эбейского принца Филоктета, не слишком правдоподобную в силу возраста героини — она мать Эдипа, — лишь потом, по настоянию труппы Комеди франсез. Об этом рассказал сам автор: «Актеры смеялись надо мной, когда узнали, что в трагедии нет любовной роли. Будучи в те времена петиметрами и большими господами, отказались ее играть. Я был тогда молод и ослабил нежным чувством сюжет, который был для этого неприспособлен». (У Корнеля, разумеется, любовная интрига тоже есть, хотя и иная: свобода обращения не только с мифологическими, но и с историческими сюжетами у классицистов была полная.)
Но раз уже Вольтеру пришлось ввести Филоктета, он сделал и этого персонажа рупором своих идей. Именно в его уста вложена антиабсолютистская, демократическая идея равенства всех людей. Во II сцене I акта Филоктет говорит: «Монарх для его подданных — бог, которого чтят, как Геракла, но для меня Геракл — обыкновенный человек» (прозаический перевод — мой. — А. А.).
Черты классицизма XVIII столетия, классицизма Вольтера, продолженного его учениками и не случайно ставшего стилем Великой французской революции, обозначались уже в «Эдипе». Вот как сам Вольтер в проекте посвящения русскому вельможе И. И. Шувалову трагедии «Олимпия» определил свое понимание жанра: «Трагедия — это движущаяся живопись, это одушевленная картина, и изображаемые в пей люди должны действовать. Сердце человеческое жаждет волнений. Хочется видеть, как мать, с распущенными волосами, со смертельным ужасом во взоре, готовая разрыдаться, устремляется к настигнутому бедой сыну; пас привлекают проявления силы, занесенные над кем-либо кинжалы, ошеломляющие перемены, роковые страсти, преступления и угрызения совести, смена отчаяния радостью, высоких взлетов стремительным падением. Такова истинная трагедия» (1764). Трагедии действенные, эмоциональные, живописные он старался писать сам.
Но еще важнее, что гражданственности классицизма Вольтер придал повое качество, привив ей прогрессивные просветительские идеи. В предисловии к «Магомету» читаем: «Я всегда думал, что трагедия не должна быть просто зрелищем, трогающим, по пе исправляющим наши сердца. Какое дело человеческому роду до страстей и несчастий древпих героев, если они не служат нам поучением?» И действительно, Вольтер превращал трагедию в орудие пропаганды просветительских идей, вводил в нее публицистику, как мы видели уже в «Эдипе». Это с самого начала отличало его трагедии от трагедий придворных классицистов, классицистов, по сути, мнимых, вроде Кребийона-отца.
Реформа стиля и жанра, предпринятая Вольтером уже в «Эдипе», продолженная и развитая во всех его сочинениях для сцепы, вплоть до последнего — «Ирины», оказалась достаточной, чтобы создать автору славу первого драматурга Европы XVIII столетия. Но непреходящего художественного значения, как «Сид» Корнеля, «Федра» и «Андромаха» Расина, не говоря уже о комедиях Мольера, у театра Вольтера нет. Характерно, что даже в Комеди франсез из всех его пятидесяти трагедий играется сейчас одна «Заира», из комедий — одна «Нанина».
Просветительские идеи Вольтера живы для нас в героико-комической, сатирической поэме «Орлеанская девственница», философских повестях, в «Философических письмах», портативном «Философском словаре», «Опыте о нравах и духе народов», в делах адвоката справедливости, частной корреспонденции. Слава трагедий «Эдип», «Фатализм, или Магомет-пророк», «Меропа», «Танкред», комедии «Шотландка» и других отошла с XVIII веком.