Но прав немецкий ученый Вильгельм Гирнус: «Начав с иллюзий, Вольтер еще в молодости быстро от них отказался». Именно это произошло уже в первый день, проведенный им в Англии: посетив некий светский салон, сразу убедился, что и хозяева его и гости презирают простой народ. Где же равенство? Вопрос не задан прямо, но подразумевается. Господство той же частицы «де», от которого он бежал, неприятно поражает Вольтера, причем так скоро и на другом берегу Ла-Манша. Кроме того, здесь нет и изысканности, утонченности нравов французского высшего света. Вместо них — чопорность и манерность. К. С. Державин в своей монографии заметил, что в описании этого салона Вольтер предвосхитил «Школу злословия» Шеридана. Он прав. Читаем: «Дамы были натянуты и холодны в обращении, пили чай и шумно обмахивались веерами. Они или не произносили ни слова, или принимались кричать все сразу, понося своих ближних».
Так начинается неприязнь Вольтера к английским лордам, не меньшая, чем к французским сеньорам.
У меня нет точных доказательств, но это мог быть и салон Болингброков — ведь у них он провел первую ночь в Лондоне. Продолжение «письма» Державин называет написанным в диккенсовских тонах. Разочаровавшись в английских аристократах, Вольтер спешит в Сити. Что же он видит здесь? Грязное, плохо обставленное и слабо освещенное кафе, где дурно обслуживают клиентов. Сами же клиенты, для которых это кафе служит местом деловых свиданий, — нелюбезные и невоспитанные, сосредоточенные лишь на своих интересах и скучные коммерсанты. Они равнодушно, как любую малозначительную новость, обсуждают самоубийство молоденькой девушки Молли, бритвой перерезавшей себе горло. «Что же сделал ее жених?» — взволнованно спрашивает Вольтер. «Купил эту бритву», — деловито и безразлично отвечает один из посетителей.
Так ясное и чистое небо гринвичского народного гулянья сменяется лондонским туманом и сыростью, веселье — английским сплином. Сразу же поколеблены вера в равенство и человечность и на этом берегу Ла-Манша.
Во втором «Письме Месье *****» еще разительнее контраст между иллюзиями и реальностью. Речь идет о двух встречах с лодочником, катавшим Вольтера по Темзе. Узнав, что его пассажир — француз, тот «начал с гордым видом превозносить передо мной свободу своей страны и клясться всем святым, что он предпочитает быть простым лодочником на Темзе, а не архиепископом во Франции». Но на другой день рассказчик встретил своего знакомца в тюрьме. «… он был в кандалах и протягивал руки из-за решетки, прося милостыни… я спросил его, продолжает ли он по-прежнему пренебрежительно относиться к званию французского архиепископа…» — «Ах, сударь, это мерзкое правительство насильно завербовало меня в матросы флота норвежского короля, и, оторвав от жены и детей, меня заковали и бросили в темницу из страха, чтобы я не убежал».
Спутник рассказчика, тоже француз, злорадствовал, что англичанин, вчера так кичившийся свободой в своей стране и так презиравший рабство, господствующее во Франции, сегодня сам оказался рабом. Рассказчик же, напротив, огорчился оттого, что «на земле совсем нет свободы».
Я выделила эти поразительные слова, потому что они опровергают все традиционные упреки в том, что Вольтер и того-то и того-то не понимал. Он обладал удивительным для его времени пониманием хода истории и делал все, чтобы способствовать правильному его направлению.
Ведь и убедившись, что полной свободы нет и в Англии, он вернулся в нее, хотя не навсегда. И, конечно, не только потому, что на редине ему угрожала опасность. При всех противоречиях и несовершенствах этой страны она во всем главном превосходила тогдашнюю Францию. Значит, необходимо было взять все возможные английские уроки, чтобы потом преподать их своим соотечественникам и человечеству.
Почему Вольтер не остался в Англии навсегда, как первоначально предполагал? Потому что разочаровался еще больше в стране свободы и равенства, народе философов? Многое ему здесь продолжало нравиться, а критика, юмор, ирония — то, без чего Вольтер не был бы Вольтером. Потому что тосковал по родине? Главное не это, не причины возвращения, но сознание им своей миссии — привить Франции английский опыт во всех решительно сферах общественной и духовной жизни. Он, хотя и не во всем с равным успехом, эту миссию выполнял. Французской рационалистической философии привил английский материализм. Французской классицистической драматургии в своих «английских трагедиях» старался привить широту, свободу, правду Шекспира (этого, к сожалению, сделать не смог). А в «Бруте» и «Смерти Цезаря» — и республиканские идеи. Он первый познакомил Францию с Шекспиром. В «Истории Карла XII» стал, пока еще робким, зачинателем подлинной исторической науки, одновременно прививая французской прозе английский реализм начала XVIII века. Конечно, равной гениальному «Гулливеру» книгу эту счесть нельзя.
Он сделал очень много. Ньютон был известен во Франции и раньше. Там успели уже немало прочесть и о нравах Англии. Вольтер не был одиноким сеятелем на почве, готовой к посеву. Но какое имеет значение, кто первый сказал «э»? Английские семена, которые привез Вольтер на французскую землю, принесли наибольший урожай,
ГЛАВА 2
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В апреле 1729-го Вольтер снова в Париже. Произошли ли в нем существенные перемены? Может показаться, что нет. Словно бы тот же образ жизни, что до отъезда. Так же он проводит долгие часы за секретером. Только еще выше горы книг — источники произведений, над которыми он работает первые пять лет после возвращения: трагедий, «Истории Карла XII» и «Философических писем». Среди этих книг и томики Шекспира, и сочинения Ньютона, Декарта, и труды ньютонианца Мопертюи. Только еще чаще откладываются исписанные листы, сменяясь чистыми. Он постоянно бывает и в Комеди франсеэ, на репетициях и спектаклях, разбирает ссоры между актрисами, досадуя на потраченное время. Но успевает и чередовать труд с развлечениями. По-прежнему заботится о приумножении своего состояния. Нужно же возместить ущерб, нанесенный ему легкомысленным Тьерьо, растратившим большую часть денег, собранных по подписке на «Генриаду», и независимость писателя не меньше, чем прежде, зависит от текущего счета у банкира.
Он занимается и чужими делами, что, по сути, означает то же самое. Хлопочет о молодом талантливом автоле, помогает протеже друга, советника Руанского парламента, Сидевиля, молодому издателю Жору.
Заводятся новые светские связи, как будто и не было палок шести лакеев кавалера де Роана, предательства герцога де Сюлли и других грансеньёров либертенов. Фамилии, правда, другие. Вольтер теперь приближенное лицо маркиза де Клерман, добрый знакомый министра Рулье. Можно ли назвать их друзьями? Друг — д’Аржанталь. Как хорошо, что он есть, что он здесь, всегда рядом, ангел-хранитель! Какие ценные советы дает он для каждой новой трагедии, которую посылает ему Вольтер в первоначальном варианте!
Первое письмо из Парижа, опять по-английски, Вольтер отправляет Тьерьо и до сентября почти никому больше не пишет. Очень важно понимание дружбы — Вольтер больше всего ценит умение хранить тайны. Пусть герцог Ришелье, «узнав, что я пишу Вам… на меня рассердится, имея к тому основания. Но сознаюсь, я ценю друга больше, чем герцога».
Между тем Ришелье его не предавал злополучной зимой 1725-го и весной 1726-го и сам тогда же был заключен в Бастилию из-за неудачной любовной истории. Позже Вольтер займется устройством его свадьбы с мадемуазель де Гиз и даже навлечет этим на себя недовольство гордого лотарингского рода. И потом поэт найдет убежище в замке герцога — Монж, в Бургундии, и дружба их продолжится на десятилетия и десятилетня.
Но пока он предпочитает разночинца аристократу и признается Тьерьо, что тот единственный человек, которого он хотел бы видеть.
Однако видит и других. Он ведет как бы двойную жизнь — истинную и камуфляжную. Почему? Почему может показаться, что он и не уезжал на три года, не брал английских уроков? Секрет в том, что не изменился Париж. «Здесь говорят только о Риме, об янсенистах, о папском декрете, об изгнаниях и арестах. Одно только собрание епископов повлекло за собой двадцать тысяч ордеров на аресты», — жалуется он в одном из писем. В других жалуется еще на многое.