А сейчас задумаемся над тем, почему так быстро закончилась его дипломатическая карьера. Юноша, сопровождая маркиза де Шатонеф, приехал сюда в сентябре. В декабре он был отослан обратно в Париж. Ответ на это дает переписка — виною тому Олимпия Дюнуйае; друзья и сам Франсуа Мари называли ее Пимпет…
Отсюда и пренебрежительное отношение к службе в посольстве, и безразличие к нравам Голландии — все заслонила собою любовь. Мадемуазель была красива, она была француженкой, родители ее — гугенотами-эмигрантами. Мать Пимпет — литератор, издатель газеты, иногда и книг, — стала яростной противницей любви дочери и молодого Аруэ. Почти все это можно почерпнуть из его писем к возлюбленной и ее не слишком грамотных ответов. Скандал, устроенный мадам Дюнуайе, и послужил причиной высылки бедного юноши. Ппмпет осталась в Гааге. Ничего нет удивительного в том, что она при ее легкомыслии быстро утешилась с неким Гийо де Мервилем, а затем вышла замуж за графа.
Остальные дошедшие до нас сведения о Пимпет и ее семье противоречивы, а значит, не вполне достоверны.
Этот эпизод из биографии молодого Вольтера, может быть, и не заслуживал бы нашего внимания, столько в его жизни потом было несравненно более значительного, если бы в нем не проявились новые стороны неудержимого темперамента и редкостная изобретательность.
Франсуа Мари тогда, так безумствовал, что маркиз де Шатонеф был вынужден, перед тем как отправить юношу обратно, держать его под домашним арестом в посольстве. Короткая, но бурная история этой любви развивалась по всем правилам авантюрного романа. В ней участвовал и сапожник, который под предлогом починки туфель доставлял письма влюбленных друг другу. Решив тайком увезти свою красотку в Париж, Франсуа Мари позаботился и о мужском костюме для Пимпет, не говоря уже о карете. Драма, как видите, была и с предполагаемым переодеванием.
Не утихомирился неистовый и столь же изобретательный влюбленный и после того, как его выслали из Гааги. Додумался и до такого курьеза — попробовал заручиться поддержкой одного из отцов Луи ле Гран и епископа города Эвре, соблазняя их перспективой вернуть католической церкви заблудшую не по своей вине гугенотку.
Потом, правда, узнав, что она быстро утешилась с другим, простил Пимпет ее измену, а вскоре и вовсе о ней забыл.
Любовь прошла, но зато остались письма к Олимпии, едва ли не первый образец эпистолярного искусства Вольтера. Вот отрывок из письма Франсуа Мари его возлюбленной еще из Гааги: «Если я не смог Вас убедить, я прощаюсь с Вами, мое обожаемое сердце! В последний раз я говорю Вам это, отдавая Вам всю нежность, которой Вы заслуживаете… Да, моя дорогая, я буду любить Вас всегда; влюбленные, менее верные, говорят то же самое, но их любовь не основана на такой исключительной почтительности. Я же люблю Вашу добродетель так же, как Ваше лицо, и не прошу у неба ничего, кроме того, чтобы оно дало мне возможность черпать около Вас благородные чувства, моя нежность позволяет мне рассчитывать на Вашу. Я льщу себя надеждой, что вызову у Вас желание увидеть Париж…»
А вот первые строчки следующего письма, отправленного в конце ноября, дней через пять после первого: «Я здесь заключен именем короля, но мне оставили жизнь и любовь, которую я питаю к Вам. Да, моя дорогая, моя возлюбленная, я увижу Вас сегодня вечером, даже если для этого должен буду положить свою голову на эшафот. Во имя бога, не говорите со мной, употребляя те же суровые выражения!..»
Итак, у сына и у отца опять неудача. Франсуа Мари снова в Париже, но в полном подчинении у разгневанного метра Аруэ. Отец знал? о его похождениях и раньше и очень сердился. Перед высылкой из Гааги проказник писал ему: «Я согласен, о мой отец, отправиться в Америку и даже жить там на хлебе и воде, но с условием, что перед отъездом получу разрешение обнять Ваши колени…»
Дипломатический ход этот помог. Грешник не был отправлен в Америку, а всего лишь определен писцом в контору парижского адвоката (по другой версии — прокурора Шатле) Алена. Снова юриспруденция! Теперь бы, казалось, пора с ней смириться. Франсуа Мари угрожает еще большая опасность. Недовольный его недостаточными покорностью и усердием, метр Аруэ хлопочет о «леттр каше» (тайном ордере на арест), чтобы запрятать негодника в Бастилию, если по-прежнему будет отлынивать от настоящего дела.
И все равно единственным приобретением, вынесенным из этой новой каторги, Франсуа Мари считает клерка Никола Тьерьо, друга на долгие годы, увы, не очень верного. Письмами к нему мы обязаны самыми глубокими познаниями о жизни Вольтера в Англии. Но это будет потом. А сейчас поэзия, одна лишь поэзия! Он продолжает, несмотря ни на что, писать стихи, рифмует даже в частных письмах.
Меньше всего Вольтер прославлен как лирик. Это не лишено оснований: его эпоха отнюдь не лирична. И все-таки недаром Гёте и Пушкин ценили лирику Вольтера, в том числе и раннюю. Не говоря пока о его сатирических стихах — речь о них пойдет дальше, — даже еще не Вольтер, но Франсуа Мари Аруэ внес в лирическую поэзию Франции движение мысли, политической, философской, освободил ее от жеманства, сумел ввести живое дыхание жизни. Уже в его юношеских стихотворениях извечная тема любви неотделима от утверждения свободы человека. Послание заключенному в Венсеннский замок, аббату Сервьену, после советов не унывать, оставаться бодрым и веселым кончается декларацией: «Философ свободен и в цепях» (1714). А рядом с ним стоят послания следующего года тому же Сервьену или аббату де Бюсси (точно не установлено), где автор утешает человека, потерявшего любовницу: «Истинная мудрость в том, чтобы избегать грусти в объятиях наслаждения». Здесь же программные для автора строчки: «Жить в тоске, петь лишь по обязанности для меня значит — не жить».
Позже, в эпоху регентства, он еще разовьет эти мотивы утверждения счастья на земле, в противовес небесному спасению мотивы антихристианские. В «Послании к мадам Ж…» 1716 года Франсуа Мари Аруэ утверждает: «Удовольствие есть предмет, долг и цель всех разумных существ», и еще: «Любовь создана для подобных Вам, а спасение — для ханжей… слушайтесь только Ваших истинных чувств… любовники существовали прежде, чем в мире появились христиане».
Это плоды уроков, вынесенных из общества «Тампль». Недаром так много стихов посвящено либертенам. Из замка Сюлли, куда его вышлют при регенте, Франсуа Мари отправит аббату Шолье письмо в стихах: «Вам, Анакреону «Тампля». Вам, чья мудрость, проповедующая наслаждение, прославлена и Вашими стихами и личным примером, Вам, чья лютня звучит так приятно, я, когда подагра приковала Вас к постели, посылаю эти строки… благодарно вспоминая, как Вы пели «Токану» (гимн кружка. — А. А.), сидя за столом богов…» (перевод, увы, прозаический, мой. — А. А.).
Герцогу Вандомскому юноша пишет: «Привет Вам, самому любезному из принцев, из Сюлли, от аббата Куртена и незначительнейшего поэта…»
В его ранних стихах видны уже уроки гениального насмешника над ханжеством, Рабле, хотя тогда его считали только забавником, не причисляя к высокой литературе, и других жизнелюбцев из кружка Маргариты Наваррской, уроки скептиков Монтеня и Бейля. Эти уроки смелой французской мысли XVI и XVII столетий Франсуа Мари получил в обществе «Тампль». Но надо было уметь ими воспользоваться! Еще в коллеже познакомился он с жизнерадостной моралью наслаждения этичных философов Эпикура и Лукреция. Теперь она тоже оплодотворяет его стихи.
Противопоставить земное небесному требовало время, его новые силы. Он сам был этой новой силой.
Но писать стихи, хотя он и сочиняет их, как поет птица, Франсуа Мари мало. Он еще хочет стихами и прославиться. Случай предоставляется вскоре после его возвращения из Гааги. Академия объявляет поэтический конкурс.
Он представил благонамереннейшую «Оду на обет Людовика XIII». Такого рода поэтическое притворство автору не впервой. Еще в коллеже, когда за очередную нечестивую выходку воспитаннику Аруэ грозило исключение (как раз тогда отец Леже предсказал, что он станет знаменем и главой французских деистов), Франсуа Мари перевел на французский с латыни две религиозные оды своих воспитателей, причем так искусно, что вызвал у авторов слезы умиления. Этим, так же как и безупречным поведением и усердными молитвами, столь же лицемерными, он и спасся от исключения.