Не только слабость, но и сила Вольтера была в том, что в основе его мировоззрения — защита всего недифференцированного третьего сословия. Разделение произошло уже потом, у его учеников, энциклопедистов, Дидро, Руссо и других.
Один из самых замечательных поступков «фернейского патриарха» 60-х годов, уже известный нам, — то, что он первый опубликовал, хотя и не полностью, без самой бунтовской части, «Завещание» Жана Мелье. Вольтер использует замечательное произведение в своей борьбе с Гадиной. В письме д’Аламберу, с тем же паролем, от 26 февраля 1762 года, напоминает: «Жан Мелье, умирая, сказал правду о том, что думал о Христе». Двумя годами позже пишет тому же «великому и обожаемому философу»: «Завещание» Мелье должно быть в кармане каждого честного человека!»
Уже одно это проливает свет на то, что для Вольтера главный пафос борьбы с Гадиной — в защите справедливости, прав человека и гражданина. Религия — одна из форм угнетения, и, естественно, она опирается на беззаконие и произвол сильных мира сего. Они тоже должны быть уничтожены. Пароль, девиз, лозунг Вольтера надо понимать еще шире, чем борьбу со всеми религиями. Его добрый, справедливый бог противостоит всякому угнетению, всякому ущемлению прав человека.
Он построил в Ферне церковь, приказав выгравировать на ее фронтоне: «Богу построил Вольтер». Показывая эту надпись гостям, смеялся и говорил: «Прекрасное слово между двумя звучными именами». Надпись же была полемична, программна, серьезна. Она означала, что Вольтер не признает посредников между богом и собой, между богом и людьми, но признает бога. В церкви для прихожан, разумеется, шли службы. Но победа сеньора справедливости выразилась в том, что в его церкви молились и католики и протестанты. Неслыханная по тем временам религиозная терпимость!
Конечно, и религия, исповедуемая Вольтером, — деизм (он называл ее «святой и естественной», самой распространенной), признававшая бога лишь доброго, но все-таки бога, противоречила его философии. Но уже в «Трактате о метафизике» (1734 год) бог для него лишь первопричина, то есть, собственно, не бог в понимании канонической религии. Это осталось и тогда, когда Вольтер поднялся до понимания материализма и, в сущности, стал материалистом. Не случайно его ученики и друзья — оппоненты, последовательные материалисты и атеисты, шутя прозвали своего учителя «коз-финалист» (от слова — «cause» — «причина» и «finale» «конечная»).
ГЛАВА 3
АДВОКАТ СПРАВЕДЛИВОСТИ
Кто не слышал о деле Дрейфуса и защите его Золя, мултанском деле и роли в нем Короленко?
Но Вольтер первым из писателей не только выступил против нетерпимости, которую, по словам Виктора Гюго в его речи к столетию со дня смерти великого человека, представляла религия, несправедливости — правосудие, невежества — народ, но и победил. До Вольтера Каласы всегда были виноваты, а судьи — правы.
Самое удивительное, что Вольтер, живя вдалеке, сперва и не знал об этом деле, о котором весь свет говорил: «Калас убил своего сына, чтобы наказать за обращение в другую веру. Это ритуальное убийство. Это ужас из ужасов!» И когда слух о нем докатился до Ферне, «патриарх» тоже сперва осудил «убийцу», уже казненного по приговору Тулузского парламента. К тому времени Вольтер разочаровался в протестантах, а Калас был гугенотом, и его сын Марк Антуан якобы перешел в католичество и на самом деле увлекался театром. Философ сказал: «Мы немногого стоим, но гугеноты еще хуже, чем мы, декламируя против Комедии. Вот нашелся человек, ненавидящий театр и поэтому убивший своего сына. Жан-Жак нападает на театр, он способен на то же». По любому поводу Вольтер вспоминал недобрым словом о Руссо.
Но позиция фернейского мудреца в деле Каласа потом изменилась благодаря информации, всегда быстро получаемой им отовсюду, но на этот раз задержавшейся. Из Тулузы приехал д’Аламбер и рассказал о процессе. Вольтер сразу лишился сна. Гадина столкнулась с Гадиной, католики с протестантами. Он не знал еще, кто прав. Но счел себя обязанным прояснить истину, дознаться, что же произошло на самом деле. Ни обвинение, ни невинность осужденного равно не доказаны, потому что, как он быстро понял, настоящего следствия не провели.
Ну что же, он проведет следствие сам, пусть после приведения в действие приговора. Тут в Вольтере проснулся юрист. Исходя из презумпции невиновности, он решил добыть доказательства преступления Каласа. Если же их нет — значит, ошиблись судьи, и казненного нужно посмертно реабилитировать.
Словом, он взял на себя работу, которой не проделали ни следователи, ни суд. Не будучи еще уверен в невиновности Каласа, понял, что обвинение не доказано. А это задевало его страсть к справедливости правосудия, почти никогда не удовлетворявшуюся.
Итак, поначалу Вольтер заинтересовался и занялся делом Каласа, еще словно бы не как боец с Гадиной, но как потомок Аруэ и особенно Домаров. Терпение, хладнокровие, проницательность, беспристрастие, энергию — все эти качества он применил, чтобы провести следствие прямо-таки классически. Еще важнее, что его совесть была отравлена этим делом. Он должен был за него приняться, и он принялся.
Из Ферне отправляются письмо за письмом. Кардинал Берни — его первого Вольтер попросил задуматься над ужасным тулузским делом — не захотел опечаливать себя и отвлекаться от развлечений; он даже не ответил. Тогда идет второе письмо герцогу де Ришелье, губернатору Лангедока… Еще не дождавшись ответа от старого друга, Вольтер узнает, что в Женеве, в ссылке, — сыновья Каласа. Он снова пишет Берни. Светский человек, тот, наконец, отвечает. Но как?! Ни во что не веря, кардинал не желает ни во что вмешиваться, в том числе и в беззаконие и несправедливость.
Ришелье, наоборот, якобы сразу съездил в Тулузу, но, оберегая друга от страшной правды, долго молчал. Только после того, как посетитель, месье Робот, человек просвещенный, с изысканным умом, состоявший в переписке с Бюффоном, Неккером, Руссо, открыл Вольтеру горькую истину, Ришелье наконец тоже написал ему об одной из тех страшных смертей, которые способны похоронить живых. Впрочем, он советовал другу в его уединении лучше заняться чем-либо иным, пусть возделывает в Ферне свой сад и углубляется в свою поэзию.
Мог ли Вольтер, который потом назвал лучшим своим произведением сделанное им добро, последовать второму совету? Что же касается первого, мы уже знаем, как он понимал формулу «каждый должен возделывать свой сад». В данный момент его «садом» и было дело Каласа.
Хорошо, что сразу нашелся человек, который Вольтера поддержал. Доктор Троншен без труда добыл и представил ему доказательства, что Ришелье получил свои сведения не из парламента Тулузы, а из парламента Бордо. Впрочем, разница была невелика: все парламенты — тогда и суды — заодно. Троншена поддержал своей диссертацией, сам, вероятно, об этом не беспокоясь, президент Бросс, сосед Вольтера, продавший ему Турне.
Теперь «патриарх» окончательно убедился в том, как силен в этих сосредоточиях беззакония дух корпорации, и «решительно повернулся спиной ко всем парламентам Франции и Наварры». Это был еще один важнейший аргумент в пользу того, чтобы самому ревизовать процесс Каласа.
Следствие продолжается. Вольтер связывается с тулузскими коммерсантами и адвокатами, по делам приезжающими в Женеву. Сам ездит туда, чтобы лично допросить их как свидетелей. Больше всего допрашивает сыновей Каласа.
И опять-таки неверно думать, что им руководит одна лишь ненависть к католической церкви, хотя есть уже все основания полагать — виновата она, а не казненный. Протестантский фанатизм претит Вольтеру нисколько не меньше, да тут еще и замешана любовь к театру.
Конечно, он жалел семью Каласа, страдающую и преследуемую и сейчас. Но он был слишком Аруэ, обладал Слишком трезвым и скептическим умом, чтобы руководствоваться одними необдуманными порывами сердца.
Прежде всего, дабы восстановить справедливость, а это было главным, нужно докопаться до истины. Поэтому он и действовал как настоящий следователь. С пристрастием не расспрашивал, а допрашивал Доната Каласа и его брата Пьера. Последний был старше, развитее и гораздо более осведомлен, привлечен по делу и присутствовал как один из обвиняемых на суде. Вольтер допытывал его четыре месяца, как бы сам судил Пьера Каласа и всех остальных.