Премию присудили не Аруэ, но некоему аббату, которому покровительствовал де Ламот Удар, известный поэт, еще больше прославившийся как участник спора о древних и новых писателях. Не помогло и то, что Франсуа Мари просил отзыва на свою оду у Жана Батиста Руссо. Тот ответил весьма сурово, что ни Корнель, ни Расин, ни Депрео не писали для премии.
Раз так, побоку Академию! Поэт осмеивает ее в сатирической поэме «Трясина». Мадам Дюнуайе, простив ему попытку увезти дочь, издает поэму в Гааге. Автору грозят неприятности, и отец отправляет его в имение маркиза Луи де Комартена. Старик рассказывает гостю о Людовике XIV, при дворе которого служил, и о Генрихе IV. Это пригодится потом Вольтеру.
ГЛАВА 5
СТИХИ ПРИВОДЯТ В БАСТИЛИЮ
Наступает и 1715 год, поистине исторический. Кончается «век Людовика XIV». Его сменяет знаменитое регентство, преддверие, даже начало «века Вольтера». То, что Франсуа Мари Аруэ примет эту фамилию после заключения в Бастилию, тоже исторически не случайное, своеобразное пересечение судеб принца и поэта, напрасно считавшего себя равным принцу. Он-то герцога Орлеанского отправить в тюрьму не мог…
Конечно, младший сын казначея и сборщика пеней Счетной палаты допущен во дворец не был и не мог быть свидетелем болезни и смерти короля-солнца. Не присутствовал он и на заседании парламента Франции, когда утверждался новый король, ребенок Людовик XV, и регент при нем. Но, во всяком случае, Франсуа Мари, недавно вернувшись в столицу, видел, как ликовал Париж, словно проснувшийся от долгого тяжелого сна, и сам, наверно, ликовал вместе со всеми. Никогда еще не собирались такие толпы народа на парижских улицах и площадях. Никогда еще бульвары не были так запружены каретами и колясками, столько всадников не скакало во весь опор. А другие экипажи въезжали в столицу через все заставы: это возвращались те, кто не по своей воле покинул Париж. Из открытых дверей кафе, из распахнутых настежь окон домов доносился веселый шум, заглушая редкие возгласы горя.
Не один Париж, но вся Франция ликовала. Даже в церквах молились не за упокой души умершего короля, но благодарили бога, что наконец прибрал его к себе.
Как свидетельствует тот же Сен-Симон, сдерживались, соблюдая приличия, только другие государства Европы, хотя и имели не меньше оснований радоваться, отделавшись наконец от монарха, предписавшего им свои законы и лишь смертью избавленного от готовившегося уже справедливого возмездия. Все дворы и правительства подчеркнуто восхваляли покойника и оказывали ему положенные почести. Они не забыли славных трех четвертей царствования, продолжавшегося семьдесят два года, и не вспоминали о бесславной последней четверти. Император Священной империи даже надел траур, как по отцу, и запретил все публичные развлечения: в Вене были дни карнавала. Только французский посол позволил себе нарушить приказ, устроив единственный в городе бал.
Французы, казалось, просто с ума сошли от счастья, что избавились от своего короля, так же как некогда сходили с ума, им восторгаясь. Добро, сделанное покойником Франции, было сделано так давно, что молодое поколение о нем и не подозревало. Ничто больше не напоминало о том, что воспитанник Мазарини некогда избавил родину от гражданских войн и посягательств иноземцев. Это Вольтер потом напишет «Век Людовика XIV», воздав должное историческим заслугам короля, но напишет много позже, и в его книге чаши благодеяний и злодеяний будут колебаться.
И все это общенародное ликование началось с раннего утра 1 сентября. Ровно в восемь часов тридцать минут на балконе дворца появился первый камергер герцог Бульонский и во всеуслышание провозгласил:
— Умер король Людовик Четырнадцатый! — Чуть помедлив, он крикнул еще громче: — Да здравствует король Людовик Пятнадцатый!
По другой версии объявлял офицер, сперва в шляпе с черным пером, затем — с белым.
Что этому предшествовало? 19 августа Людовик XIV заболел, чтобы больше не поправиться. Не помогало и ослиное молоко, которым поили его величество врачи. Сонливость, мучительная жажда, лихорадка все усиливались. 26-го умирающий велел привести к себе дофина, сопровождаемого герцогом Менским, и наказал пятилетнему правнуку быть таким же христианским королем, как он сам.
Людовика не могло не мучить и поразительное равнодушие окружающих. Кроме личных лакеев и еще очень немногих, никто не сожалел о том, что его величество расстается с жизнью и престолом.
Существует версия, по которой Ментенон бессменно дежурила у его постели, пока, не простившись с принцами крови и принцами легитимированными, с придворными, чиновниками, прислугой, король не сказал ей: «Теперь и вы уходите, мадам! Это слишком трагический спектакль. Но он скоро кончится». Однако большего доверия заслуживает свидетельство Сен-Симона, по которому она вела себя совсем иначе. Любопытно, что много позже опубликованные одним из самых радикальных просветителей, Лябомелем, письма и мемуары мадам де Ментенон стали книгой, беспощадно разоблачающей Людовика XIV, его царствование, абсолютизм.
Король был в сознании до последней минуты. Но по вине кардинала де Роана мог бы и остаться без предсмертной мессы, не пропустив почти ни одной за свою долгую жизнь. Нашелся все-таки священник, который мессу отслужил, но это был отнюдь не Телье, уставший напутствовать умирающего.
Что не горевал герцог Орлеанский, удивляться не приходится. Но не утруждал себя внешними проявлениями скорби и герцог Менский. Впрочем, равнодушие и даже радость Орлеанского была Людовиком заслужена, неблагодарность Менского ему поделом.
Поведение обоих во время болезни короля легко объяснимо.
Первый, «внук Франции», не имея причин сожалеть о настоящем, мог быть вполне уверенным в своем будущем. Помимо права быть регентом при малолетнем племяннике, которое давало ему происхождение, Филипп оплатил это право и своей женитьбой на мадемуазель Блуа, ценой унижения, став зятем его величества. Проявив на краю могилы поразительное двуличие, король эту уверенность еще укрепил. Последними словами, сказанными им Орлеанскому, были: «Вы не найдете в моем завещании ничего, чем могли бы быть недовольны. Я поручаю вам дофина. Служите ему так же верно, как служили мне!» Конечно, конец фразы звучал двусмысленно и не слишком искренне — признание умирающего, что он злоупотреблял властью, почему, вероятно, понадобятся некоторые реформы. Но то и другое было произнесено вскользь, а затем последовала эффектная тирада: «Вы увидите одного короля — в могиле, другого — в колыбели. Сохраните навсегда память об одном и блюдите интересы другого!»
Вряд ли можно особенно доверять и искренности обещания Орлеанского, что он будет свято выполнять все наказы его величества. Но обманутым, во всяком случае дока, был все-таки он.
Второй же — принц легитимированный — не нуждался уже в умирающем. В отличие от Орлеанского Менский знал истинные намерения своего отца.
27 августа король торжественно вручил президенту парламента де Месму и генеральному прокурору д’Агессо свое завещание, которое должно было быть вскрыто только после его смерти. Сославшись на усталость, Людовик О содержании завещания ничего не сказал.
Но, естественно, государственным предначертаниям покойника не суждено было сбыться. Завещание он составил в пользу легитимированных принцев. Им предоставилось даже право наследовать престол. Управление Францией до совершеннолетия Людовика XV поручалось опекунскому совету из «побочных», близких им маршалов, в том числе де Виллара, министров во главе с герцогом Менским. Филипп Орлеанский получал по завещанию ничего не значащее право председательствовать на заседаниях совета.