Однако судей не интересовали превратности судьбы, характер, направление мыслей покойника. Они не хотели признать самоубийства. Им, как и Бодрижу, гораздо выгоднее было завоевать популярность у фанатически настроенной толпы, расположение католической церкви, объявив Марка Антуана Каласа убитым за новую, единственную праведную веру ее противниками.
Три воскресения кряду это провозглашалось кюре и аббатами с амвонов всех тулузских соборов и церквей. И в то же время для предварительного допроса вызывали лишь свидетелей, явно враждебных семье Каласов.
И три недели труп не хоронили, залив, чтобы не разложился, известкой. Бодриж, злоупотребляя властью, еще до приговора, а парламент отнюдь не торопился, потребовал, чтобы, будучи католиком (?), «убитый» был погребен по ортодоксальному обряду.
Характерно, что кюре собора Сент-Этьен, точно зная, что Марк Антуан в католичество не перешел, первоначально отпевать его отказался. Зато потом, когда еретика, да еще и самоубийцу, признали святым мучеником, как этот божий слуга торговался с кюре другого тулузского католического храма, кому из них будет оказана высокая честь упокоить тело!
А какой помпой окружили пышные похороны, еще больше наказывая этим ни в чем не повинную семью! Иначе, чем кощунственной комедией, их не назовешь. Гроб окружили сорок католических кюре и аббатов, предшествуемых кающимися во всем белом. Якобы раскаявшимся в ереси был сам покойный Марк Антуан. Покаяния провозглашались и в других соборах и церквах. А в одной капелле на возвышении был воздвигнут скелет, изображающий Марка Антуана с пальмой мученика в одной руке и табличкой с латинской формулой покаяния — в другой. Говорили, что эта затея принадлежала недавно обращенному и поэтому тем более неистовому католику, брату покойного — Луи. Насколько это была достойная личность, явствует хотя бы из того, что он заставил отца назначить ему пенсию за измену своей вере… «Нежный» сын навещал родителей, только когда нуждался в деньгах. А теперь решил нажить капитал и у католической церкви такой фальсификацией, таким издевательством над погибшим братом!
Как велся сам процесс? Защитник Каласа прокурор Дюку сам попался в ловушку, расставленную Бодрижем и руководимыми им капитулами. Они отложили суд на три месяца и устроили публичный акт покаяния обвиняемых перед разбирательством дела. Это заранее обезоружило защиту. Адвокат Сатир попробовал привести доказательства невиновности Жана Каласа. Его даже не удостоили выслушать.
Обвиняемых было пятеро: Калас-отец, его жена Анна Роза, Пьер, Ла Весс-младший, служанка — Жанна Виньер. Все больше и больше злоупотребляя властью, капитулы осмелились подвергнуть пыткам всех троих Каласов, хотя это чудовищное право принадлежало лишь верховному суду.
Несчастная служанка была признана соучастницей мнимого преступления лишь из-за ее преданности хозяевам. Это было тем более нелепо и чудовищно, что, верующая католичка, Жанна каждое утро слушала мессу и даже способствовала обращению Луи. Если бы убийство имело место, она первая должна была бы донести. Но ей не о чем было доносить, не в чем признаваться… И она не призналась и не уличила своих хозяев. Тогда честную женщину обвинили в клятвопреступлении, не только не выделили из процесса и не освободили из тюрьмы, но даже запретили там причащаться, что при ее набожности было тяжелейшим лишением. И исповедник Жанны не дал суду никакого материала против нее.
Вольтер, изучая процесс, нашел этот аргумент и неопровержимо доказал, что, если даже преступление было совершено, служанка его соучастницей не являлась.
В «Трактате о веротерпимости в связи с гибелью Жана Каласа» Вольтер приводит в защиту казненного то обстоятельство, что — протестант — он тридцать лет держал в своем доме эту служанку-католичку.
Процесс проходил в парламенте Тулузы, и господа судьи были людьми, до тонкости изучившими процедуру, и не хуже владели правилами свершения христианского правосудия. Тем более они скомпрометировали себя как истинный трибунал, лишь имея его видимость. Они подчинялись фанатической страсти, охватившей город, и эту страсть разжигали сами. На улицах Тулузы стоял сплошной крик: «Калас — убийца сына!», крпк обезумевшего стада, ведомого дурными пастухами. Точно такая же атмосфера была и в зале суда, хотя внешне и более сдержанная.
Единственный из членов парламента, де Ла Салль посмел защищать Каласа. Один из коллег ему крикнул:
— Месье, вы сами Калас!
— А вы — толпа! — последовал ответ де Ла Салля. Обе реплики точно выразили атмосферу процесса.
Вот как в своей страстной бессмертной речи Виктор Гюго отвечает на вопрос, в чьих интересах самоубийство превратили в убийство. «В интересах религии. И кого в нем обвинили? Отца. Отец — гугенот, и он будто бы хотел наказать своего сына, захотевшего стать католиком. Факт чудовищный и фактически невозможный… Все равно: отец убил сына, старик повесил юношу! Правосудие работает, и вот развязка… 9 марта 1762 года на городскую площадь приводят седовласого человека, Жана Каласа, раздевают его догола, возводят на эшафот, кладут на колесо и крепко к нему привязывают. При Каласе на эшафоте — три человека: муниципальный советник Давид, он руководит казнью, священник с распятием и палач с железной полосой в руке. Ошеломленный старик не смотрит на священника и видит перед собой только палача. Тот поднимает полосу и раздробляет ему руку».
Гюго подробно описывает всю процедуру казни и заключает: «В итоге это составило восемь казней». Причем после каждой из восьми, после того как палач раздрабливал Каласу руки и ноги, нанося по каждой два удара, несчастного по приказу советника приводили в чувство, дав понюхать соли, и священник подносил к его устам распятие. Но Калас нашел в себе мужество всякий раз отворачивать голову.
Наконец, палач, чтобы кончить его страдания, нанес последний удар толстым концом железной полосы, раздробив грудную клетку. По другой версии, палач задушил Каласа и бросил его тело в огонь, чтобы ветер развеял останки. Какая разница?
Казнь, или восемь казней, продолжалась два часа. И все это время Жан Калас слышал голос, уговаривавший его раскаяться в совершенном им перед господом преступлении. В дьявольскую расправу еще впутывали бога! Вольтера это особенно возмутило.
Так кончил свою жизнь Жан Калас, добрый человек, честный коммерсант, любящий муж и отец, верный подданный короля, отнюдь не смутьян, не бунтовщик. Смерть его была воплощением мужества, спокойствия, величия духа. Он сказал священнику Буржу, который вел его на такие мучения: «Как, вы, мой отец, тоже верите, что можно убить сына?!» Его заставляли, принося нечеловеческие страдания, назвать соучастников преступления. Несчастный нашел в себе силы ответить: «Не было преступления, не было и соучастников!» Вольтеру передали и последние слова его: «Я сказал правду. Я умираю невинным».
Между тем Бурж кричал даже, когда палач убивал жертву, чтобы казнимый признался. Зачем церковь, капитул, парламент нуждались в признании Каласа? Чтобы облегчить свою совесть? В самом деле, что может быть ужаснее мучений нечистой совести?! Но для этого надо иметь совесть… А может быть, они боялись суда потомства?
И суд этот состоялся… Пусть через тридцать лет… Пусть не над ними самими, а над их сыновьями и внуками… Народный трибунал Революции привел на гильотину потомков неправедных обвинителей — они, а не тот, кто заносил железную полосу, были подлинными палачами Каласа.
Внука Давида Бодрижа в 1795 году возвели на эшафот. Он не проявил мужества, подобного Жану Каласу.
А его дед не усомнился и после казни своей главной жертвы. Он доложил министру, что весь свет хочет еще мучений «преступников». Нужно колесовать и мать «убитого», и Пьера… Расправиться и с семьей Ла Becca. Министр не одобрил предложенных им столь крутых мер, но слишком поздно разгадал низменность души и способность к любым злодеяниям этого тщеславного капитула. Лишь после отмены приговора Бодриж был смещен со своей должности.