Ничего не скажешь, Вольтер умел пользоваться своими богатыми связями. А сейчас особенно… В иных случаях непримиримый, он выдвинул принцип: «Не будем ни с кем ссориться, мы нуждаемся в друзьях». И он разворачивает из своего «уединения» энергичнейшую деятельность, вербуя все новых и новых сторонников в дополнение к тому, что было уже сделано раньше. Удалось, конечно, достать и дело из Тулузы.
Но мадам Калас не оправдала его надежд. Он написал вдове: «Если бы колесовали моего отца, я бы кричал громче!» А мы знаем, как он «любил» отца!
Если Анна Роза кричала и плакала недостаточно, он кричал и плакал за нее сам. Если раньше писал д’Аржанталю, что на коленях просит его поговорить с Шуазелем, который может узнать правду у министра де Сен-Флорентена, то теперь выдвинул перед «ангелом-хранителем», конечно, для передачи другим, такой аргумент: «Вдова Калас в Париже с целью просить правосудия. Посмела ли бы она, если бы ее муж был виноват?!» И в следующем письме: «Я убежден более чем когда-либо в невинности Каласа и преступности парламента Тулузы».
Чтобы воздействовать на общественное мнение, Вольтер опубликовал в августе 1762-го свою брошюру «История Елизаветы Каннинг (о другой несправедливости) и Каласе». Всего двадцать страниц, без страстей, но с железной логикой. Это издание было дополнено «Письмом братьев Калас о процессе отца» и вызвало очень большой резонанс. Адвокаты Мариетт и приглашенный Вольтером знаменитый де Бомон, в свою очередь, напечатали «Мемуар о деле Каласа». Надо думать, и тут не обошлось без участия Вольтера. Обе брошюры способствовали широчайшему обсуждению дела.
Кстати сказать, сама замена «процесса Каласа» новым названием — «дело Каласа» могла вызвать бунт, реформу, даже революцию. Так накалена была атмосфера в Париже, столько голосов раздавалось за посмертную реабилитацию казненного!
Благодаря двум брошюрам о «скандале» узнала вся Франция, и он перешел границы. Европа Просвещения заинтересовалась чудовищными язвами средневекового правосудия, открывшимися во второй половине XVIII столетия.
Но до победы еще далеко. Уже было поколебавшись, господа из Тулузского парламента снова были глухи. Что им до памфлетов писаки, который высмеивает вся и все? Парламентарии не одной Тулузы говорили, смеясь, что поднятая кампания не имеет никакого значения: во Франции материализм судят чаще, чем оправдывают каласов.
Сказано было забавно, но свидетельствовало о глупости тех, кто не понимал: Калас — это сам Вольтер. Он один смог произвести столько шума и, тряхнув парики тулузских судей, добиться торжества истинного правосудия. Не успокаиваясь, в 1763-м Вольтер публикует, тоже на материале процесса, «Трактат о терпимости», анонимно и делая все, чтобы поверили — он вышел из-под пера некоего доброго священника. Секрет нам известен из письма Вольтера Дамилавилю.
И теперь дело близится к победоносному концу. Удается расположить к реабилитации самого Шуазеля. Это очень много, но еще не все. Парламенты готовы взбунтоваться, если тронут тулузский приговор.
И вот, наконец, Королевский совет рассматривает кассацию. В заседании участвуют несколько министров, премьер — герцог де Шуазель, герцог де Праслен, три епископа.
Совет утверждает решение ассамблеи из двадцати четырех судей, которая 4 июня 1764 года единогласно отменила тулузский приговор. Характерно, что в составе ассамблеи были и тулузские судьи.
Видя неизбежность поражения своего и своих коллег, один из них обратился к герцогу д’Ауену:
— Монсеньёр, и лучшая лошадь может споткнуться.
— Да, — ответил тот, — но не вся конюшня.
Мадам Калас была принята в Версале. Впрочем, этому не стоит придавать большого значения. Она видела короля, но король не увидел ее: в ту минуту, когда вдову хотели представить его величеству, кто-то поскользнулся и упал, это вызвало шум, и Людовик успел пройти мимо.
Зато все читали записку протестанта-докладчика на судебной ассамблее, отменившей приговор, знали о восхищении и уважении, с которыми парижане принимали мадам Калас, в полную противоположность отношению тулузцев.
Известна еще забавная подробность. Одна добрая монахиня из той обители, где содержались дочери Каласа, прониклась симпатией к одной из них, Нанетте, и убедилась в невинности всей семьи. Она послала канцлеру письмо, замечательное по ясности, справедливости, трогательнейшее. Но когда приговор был отменен и Нанетта захотела выразить свою признательность Вольтеру, та же монахиня, узнав об этом, пришла в ужас. Вольтер для нее был дьяволом на земле.
А пока в Париже, во Франции, в Европе разворачиваются все описанные события и одерживается победа, этот ангел или дьявол — в Ферне.
Он узнал о реабилитации своего подзащитного из письма д’Аржанталя. Как раз в это время здесь был и Пьер Калас. Вместе прочтя о счастливом исходе дела, старик и юноша упали друг другу в объятия и смешали потоки своих слез. Вольтер рассказал об этом в ответе «ангелу-хранителю».
И однако, дело еще не было кончено. Парламент Тулузы продолжал чинить всевозможные препятствия. Так, он потребовал, чтобы мадам Калас оплатила двадцать четыре копии приговора — по числу судей, рассматривавших кассацию, стоимость бумаги, переписки. Для нее это была огромная, непосильная сумма.
«Как, — вскричал Вольтер, узнав об этом, — в восемнадцатом веке, во времена философии и морали, просвещающих человечество, колесуют невинного большинством восьмерых против пяти и требуют 15 тысяч ливров… за переписку каракуль трибунала! К тому же хотят, чтобы их заплатила вдова!» Эту сумму внесли Вольтер и его друзья. Мадам пришла от этой новой козни в такое отчаяние, что снова хотела все бросить на самом пороге удачи. И опять Вольтер напомнил Анне Розе о заточенных в монастыре дочерях. Только тогда она нашла в себе силы продолжать борьбу.
А сил требовалось еще немало. Чудовищная процедура тогдашнего французского правосудия требовала, чтобы для реабилитации уже не мертвого, а живых обвиняемых, их всех заточили в тюрьму Консьежери. Именно так и поступили с Анной Розой и Пьером Каласом, Ла Вессом. Какое единство юридического стиля и обвинения и оправдания!
Наконец, только 9 марта 1765 года был, также единодушно, принят окончательный приговор: реабилитируются все обвиненные в мнимом убийстве Марка Антуана. Их имена должны быть вычеркнуты из списков заключенных Консьежери. Тюрьма — в Париже, но вычеркнуть должны те же судьи Тулузы. Они не слушаются, не подчиняются и решению высшей инстанции. Адвокат Ла Весе собственноручно вычеркнул сына.
Реабилитированные, наконец, на свободе… Они вправе требовать возмещения с несправедливо приговорившего их парламента. Вправе, но не смеют. Не мог приказать своей властью и сам король. Нужна была Революция, чтобы лишить парламенты беззакония их привилегий!
И однако, тогдашние нравы были таковы, что мадам Калас сочла подлинной реабилитацией своей и всей семьи то, что королева соблаговолила принять ее с дочерьми, несмотря на то, что в глазах Марии Лещинской они были еретичками. Трон показал себя либеральнее парламентов, и вдова казненного счастлива!
Правда, этим благодеяния короны не ограничились. Людовик XV дал семье Калас 36 тысяч ливров. Вольтер был так этим доволен, что 17 апреля 1765 года писал Дамилавилю: «Если бы король знал, сколько людей благословляют его и в иноземных странах, он нашел бы, что никогда не помещал своих денег с такой явной выгодой», и вскоре маркизу д’Аржансу: «Что скажут, мой дорогой маркиз, враги разума и человечности, если узнают, что король дал 36 тысяч ливров?!»