Понимала ли вдова — сделанного Вольтером для Каласа и всей их семьи, для справедливости, свободы, достоинства человека было бы достаточно, чтобы обессмертить его имя? Может быть, и не понимала. Зато понимали передовые умы. Мы уже знаем, как высоко оценил Дидро подвиг старшего единомышленника в письмах к Софи Волан. Но он писал и самому Вольтеру: «О мой друг, — вот лучшее употребление гения!»
Между тем тот не успокаивался на достигнутом. В феврале 1765-го потребовал отставки Бодрижа: «Я надеюсь, он дорого заплатит за кровь Каласа!» И — мы знаем — тот был смещен, ставка проиграна.
Трагедия имела, по правилам, счастливый конец. И все равно Вольтеру не разрешили вернуться в Париж, чтобы самому опустить занавес. Ну и пусть! Все равно он писал: «Мы сами чувствуем себя реабилитированными вместе с Каласами». Он был счастлив и признателен Ка-ласам, которые дали ему возможность совершить добро, защитить справедливость, наверняка не меньше, если не больше, чем они ему.
Совершенно поразительно письмо Вольтера Анне Розе Калас от 9 мая 1766 года: «Я целую Ваш эстамп, Мадам… Я его повесил в изголовье своей кровати… Первое, что я вижу, просыпаясь, — Вы и Ваша семья…»
Затем он желает Анне Розе процветания и заканчивает так: «Имею честь, Мадам, быть Вашим смиренным и очень обязанным слугой».
Но, как всегда, слава Вольтера чередуется, если не с прямыми преследованиями, то с ненавистью и возмущением. Еще в 1762-м д’Аламбер хвалит Вольтера за его брошюру, приложенные мемуары Доната (о Пьере он не упоминает). «Они превосходны, получил наслаждение от истории Елизаветы Каннинг, несмотря на грустный сюжет. Не хотел бы ничего другого так, как чтобы в печати появились и мемуары Жана Каласа (их не было. — A. A.), и последний свидетель — переписка семьи».
Вольтером и его борьбой восторгается герцогиня Сакса Гота в 1764-м. Крамер в 1765-м начинает письмо Гримму с восхищения ролью «фернейского патриарха» в деле Каласов. В том же году Сидевиль пишет самому защитнику: «Вот, наконец, мой знаменитый дорогой друг, Каласы оправданы, вот — триумф невиновности, и Вы, мой дорогой Вольтер, достойны прославления в эпической поэме…»
Но зато сколько негодующих, клеветнических писем приходит из Тулузы!
Еще не заглох шум от дела Каласа, как Вольтер принимается за новые дела справедливости. 17 июня 1765-го обещает прислать тому же адвокату Эли де Бомону мемуар Сервена, которому предъявлено такое же обвинение, и пишет: «Вы увидите, если это вероятно, можно добиться справедливости для несчастной семьи, дать им других судей вместо этих палачей». Еще раньше, 10 апреля, в письме д’Аржанталю проводит аналогию ужасов нового дела с делом Каласов. «Правдолюбец Эли второй раз взялся за защиту невиновности. Скажут, слишком много процессов, но, мои обожаемые ангелы, чья это вина?» Тут же вспоминает «Философию истории» аббата Рацена и иронически спрашивает: «Не его ли?»
Восторгаясь де Бомоном, о собственных заслугах Вольтер не говорит. Это естественно. Но зато снова тратит время, силы, деньги, пишет бесчисленные письма, мобилизует помощь и средства друзей для защиты. 9 декабря делится с Дамилавилем радостью оттого, что «наш дорогой Бомон находит примеры, которые ищет. Бесспорно, он триумфально установит невиновность Сервенов, так же как невиновность Каласов». О своих заслугах снова — ничего!
Насколько высоко он ценил Бомона, единомышленника, союзника, а не просто наемного адвоката, явствует из письма, отправленного 13 января 1765 года ему самому. Письмо свидетельствует и о том, что защита отдельных жертв фанатизма и беззакония тесно связана для Вольтера с общими его убеждениями. «Вы — постоянный покровитель невиновности. Вас хорошо приняли в Англии, где судей Каласа приняли бы плохо. Нация врагов предрассудков и преследований создана для Вас. Я не смею льстить себя надеждой, что Вы перевалите через Альпы и гору Юра с таким же удовольствием, как переплыли Темзу. Но надеюсь забыть свою старость, если Вы окажете мне честь быть моим гостем». Дальше Вольтер делится остроумно высказанными и смелыми мыслями: «Обмен идеями во Франции прерван. Говорят, что запрещено даже пересылать идеи из Лиона в Париж. Прикрыли мануфактуру человеческого духа, как запрещенных тканей. Это забавная политика — превращать всех людей в дураков и не дозволять создавать славу Франции иначе, чем в Комической опере».
Вернемся, однако, к делу Сервенов и изложим его хронику.
6 марта 1760-го молодая девушка Елизавета Сервен, протестантка, француженка, исчезла из дома в Кастре, где жила с отцом, матерью, двумя сестрами. Ее похитили католические духовники, чтобы обратить в свою веру.
9 октября, психически больная, она вернулась к родителям. (Опускаю подробности того, как ее мучили.)
15 или 16 декабря 1761-го девушка исчезла уже из нового дома Сервенов в Сент-Алли.
3—4 января 1762-го ее нашли мертвой в колодце неподалеку.
19 января деревенский судья, возможно вдохновленный примером тулузского капитула и парламента, тоже без всяких доказательств обвиняет Пьера Поля, Антуанетту Сервен и их дочерей Мари Рамон и Жанну в убийстве Елизаветы по религиозным мотивам и отдает приказ о заключении их на три года.
1 декабря 1763 года Вольтер узнает о деле Сервенов. Между тем, не желая подвергать себя участи Жана Каласа, Сервен с женой и дочерьми бежит суровой зимой через ледники в Швейцарию и лично обращается за помощью к Вольтеру. Мы уже знаем, что первые хлопоты «патриарха» по этому делу начались летом 1764-го.
29 марта того же года, после продолжительных и безуспешных попыток добыть улики против Сервенов заочно приговаривают Пьера Поля и его жену к повешению, дочерей — к присутствию при казни родителей и ссылке.
15 марта 1765-го была рассмотрена их апелляция, составленная, возможно, с помощью Вольтера и Бомона. Ее отклонили. Приговор не мог быть приведен в исполнение: осужденные продолжали скрываться. Казнили изображения Сервенов.
И только в январе 1766-го Бомон деятельно приступает к защите, послав разработанный им план Вольтеру, Старик, однако, 18 апреля объясняет адвокату, что не признает современной юриспруденции и верит только публике, ее суду.
В августе Вольтер сообщает де Бомону, к кому он обратился с ходатайством о помощи Сервенам: «…отправил записки месье герцогу де Праслену, месье герцогу де Шуазелю, месье де Сен-Флорентену, которые частным образом передаст герцогу де Шуазелю гостящая у меня мадам де Сен-Жюльен. Она уезжает в Париж».
А как он сочинял эти записки, одну за другой, торопясь, в саду, надеясь на свой авторитет защитника Каласа и дипломатические способности и очарование молоденькой приятельницы.
Вольтер вербует в защитники Сервенов и маркизу дю Деффан. Просит старую приятельницу прочесть записку Бомона, написанную в защиту «семьи, столь же несчастной, сколь почтенной. Она скоро будет напечатана. Я просил президента Эно прочесть ее немедленно…». Вольтер надеется и на доброе сердце герцога де Шуазеля. «Жан-Жак признает троих честных министров. Я знаю их больше».
28 февраля 1767 года представлена вторая апелляция Сервенов, отклонена 7 марта 1768-го. Дело тянется бесконечно.
Вольтер возмущен донельзя. 14 апреля пишет женевскому адвокату Валебуи: «Я хотел бы оказаться неправым. Положение, в котором находятся Сервены, даже не предусмотрено законом 1760 года».
31 августа 1769-го, не выдержав жизни в подполье, под постоянной угрозой, Сервены явились сами и сдались на милость судей. Их заточили в тюрьму. Там они ждали рассмотрения третьей апелляции.
16 декабря вина их снова была подтверждена. Но тяжелое физическое состояние Сервена и его жены вынуждает приговорить их к штрафу и изгнанию.
Но и на этом, к счастью, дело не кончается. 25 сентября 1771-го парламент Тулузы в новом составе рассмотрел четвертую апелляцию, полностью оправдал Сервенов.