Действительно, после отъезда мадам Дени и ее спутников Вольтер резко изменил свой образ жизни. Сократил часть прислуги, уменьшил расходы, и, главное, его дом перестал быть открытым.
Но эта резкая перемена произошла отнюдь не оттого, что возраст и болезни заставляли его предпочитать тишину шуму. «Постоялым двором Европы» Ферне был до сих пор, потому что сам Вольтер любил гостей и не мог без них жить в своем уединении. После возвращения мадам замок снова им стал.
Но без женщины, обожаемой, несмотря на все недостатки, самая жизнь в Ферне потеряла для больного старика всякий смысл, и он даже решил продать любимое имение. Уже 6 марта 1768-го, не любя ничего откладывать, писал Якобу Троншену: «Земли Ферне к Вашим услугам, дом Расль, Эрмитаж, другие здания, которые я построил, замок, мебель… Все это предоставляется в полное Ваше распоряжение. Боюсь, чтобы цена не показалась Вам слишком высокой…»
В тот же день он предлагает Якобу Троншену половину заплатить наличными, половину — пожизненной рентой. «Я прошу сто тысяч экю… Вся же сумма вряд ли достигнет двухсот пятидесяти тысяч ливров…» — намек на то, что он долго не проживет. И тут же не может удержаться от жалобы, что «желал бы быть более счастливым».
Не переставая в своем горе быть деловым человеком, предлагает и самой мадам Дени приобрести формально принадлежащее ей наполовину имение. Хотя неизвестно, чего тут больше — деловитости или великодушия: ведь иных денег, кроме тех, которые Вольтер давал и продолжает давать Мари Луизе, у нее нет…
Зато она, не желая связывать себя с Ферне, в то же время боится, как бы дядя не продешевил при продаже его Троншену. Вольтер же еще и должен уговаривать мадам Дени в письме от 22 марта, что Якоб больше не предложит, а этой суммы, бесспорно, хватит, чтобы мадам могла приобрести роскошную модную мебель для своего парижского дома…
Тогда Мари Луиза делает хорошую мину при плохой игре и 3 апреля пишет Габриелю Крамеру: «Мой дядя пропадет, если продаст Ферне, и я окажусь виновата в его последнем разочаровании».
После ее протестов против продажи имения, полученных Вольтером через Дамилавиля 25 марта и в тот же день, когда она играла благородную роль перед Крамером, дядя известил племянницу, что не продаст Ферне никому, кроме адвоката Христина… Но окончательно от своего намерения еще не отказался.
Напоминая в эти тяжелые дни толстовского Карла Ивановича, который душевную обиду хотел возместить уплатой за бумагу и клей, Вольтер тоже мог показаться расчетливым. Но ведь и деньги, вырученные бы за Ферне, он ассигновал на парижскую обстановку мадам Дени. И главное, мнимая расчетливость лишь прикрывала отчаяние, в которое его повергали ее письма. Слова об отчаянии даже продиктованы Ваньеру: не было сил написать самому. В том же письме Вольтер великодушно отделяет доброту ее сердца от того, что выходит из-под ее пера. Конечно, это лишь иллюзия. Другое письмо, на восьми страницах, где речь словно бы идет о домашних делах, полно жалоб на его горькую судьбу и жестокое обращение с ним племянницы в последние дни ее жизни в Ферне. Нетрудно заключить, кто был страдающим лицом в этой истории и кому чего стоила разлука.
Однако проект продать имение, оставить колонию — дело его жизни — оставлен.
Несмотря ни на что, Вольтер остался Вольтером. Очень любопытен обмен письмами между ним и мадам дю Деффан в апреле того же 1768 года. «Верно, верно, — писала она, — у меня к Вам еще много вопросов, помимо тех, есть ли душа у блох, движения материи, Комической оперы и даже отъезда мадам Дени. Но мое любопытство никогда не распространяется на вещи необъяснимые или на те, которые не зависят от каприза. Вы меня уверяли сперва насчет мадам Дени, сегодня — насчет шума при дворе и того, чему я никак не могу поверить, — что Вы исповедались».
Через восемь дней, 18 апреля, Вольтер ответил своей приятельнице: «Вы захотели, мадам, чтобы я открыл Вам свое старое сердце в части любовных дел. Я — в возрасте, когда ни одна страсть, ни какая-либо иная причина не могут помешать мне выполнять мой долг… Я не думал, что вещь, столь естественная и столь простая, может поднять и меньший шум, чем подняла… Но нужно отражать все…»
О каком долге, каком шуме и какой исповеди идет речь в этих письмах?
Все касается той же борьбы с Гадиной, принимавшей у шутника и остроумца Вольтера порой весьма причудливые формы. При его ненависти к религии он бывал порой достаточно снисходителен к духовным лицам. Не только держал у себя в Ферне целых тринадцать лет экс-иезуита, отца Адама, говоря, что это отнюдь не лучший человек на свете, если не считать того, что с ним можно сражаться в шахматы, единственную признаваемую Вольтером игру, но и способствовал, чтобы доходы пастыря росли.
Мало того, когда в Ферне появлялись странствующие монахи, принимал их как гостей. И, перестав на время быть «хозяином постоялого двора Европы», проявлял такую щедрость к капуцинам, что глава их в Риме называл Вольтера светским отцом ордена в округе Жекс.
И тем не менее однажды — это случилось как раз во время отсутствия мадам Дени — подшутил над капуцином. Бесспорно, Именно этот случай имела в виду мадам дю Деффан.
На страстной неделе 1768 года Вольтер велел одному монаху, гостившему в замке, отпустить ему грехи — для того чтобы в воскресенье пойти в церковь, к причастию. Он считал внешнее исполнение самых торжественных обрядов своей обязанностью как помещика, главы колонии. На этот раз им руководила цель, еще более важная. В последнее время в местечке случались частые кражи. Он хотел воспользоваться пасхальной службой, чтобы прочесть поселянам проповедь о честности, и прочел ее зажигательно и убедительно.
Вот зачем Вольтер тогда исповедался: иначе он не мог бы появиться в церкви.
История имела свое продолжение. Исповедник донес епископу, как Вольтер использовал отпущение грехов, и тот запретил всему духовенству своей епархии без его личного разрешения исповедовать и причащать владельца Ферне.
Но в марте следующего года, лежа в постели и диктуя, Вольтер в окно увидел некоего капуцина, прогуливающегося в саду, и тут же велел позвать его. Думал, что блеск серебряной монеты вынудит монаха забыть распоряжение епископа. Капуцин деньги взял, но исповедовать отказался.
Тогда Вольтер решил провести главу епархии. Будучи на этот раз здоров, притворился умирающим и восемь дней пролежал в кровати. А в это время через своего адвоката подал жалобу в парламент, что ему отказано в исповеди. Епископ вынужден был разрешить священнику исповедать и причастить якобы находящегося при смерти старика…
Вольтер разыграл настоящее представление. Для начала так прочел «Confedior» и «Credo», что Ваньер в соседней комнате чуть не скончался от смеха. Исповедник растерялся, но тем не менее отпустил «фернейскому патриарху» его грехи и дал причаститься святых даров, после чего удалился, вероятно, не зная, что и думать. А мнимый больной тут же вскочил с постели и отправился на прогулку в сад в восторге от того, что ему удалось так одурачить святую церковь. Шутку эту Вольтер отмочил, когда ему шел семьдесят пятый год.
Отсюда видно, как он издевался над церковными обрядами, хотя и исполнял их иногда. Это тоже был один из тактических приемов, применяемых Вольтером в борьбе с Гадиной.
Итак, отъезд мадам Дени не мог ничего изменить в его духовной жизни, хотя многое изменил во внешней.
Осенью 1769 года изгнанница или беглянка вернулась в Ферне. Она ли об этом просила, боясь потерять влияние на дядю, а то и лишиться наследства, или он сам не мог больше выдержать разлуки?
Скорее всего и то и другое… Так или иначе, не прошло и двух лет, как поместье снова обрело Даму Ферне.
Часть VII