Домашняя прислуга любила Бориса вся без исключения за его простоту и ласковость. Все хорошо знали, что он если и рассердится, если и вспылит, то это и пройдет скоро. Он всегда справедлив, всех любит, никого не обидит, всегда готов помочь, готов заступиться перед родителями, всегда рад устроить чье-либо дело.
Владимир рос крепким и здоровым ребенком. Раз только, как уже известно, он был серьезно, даже отчаянно болен. Но он выздоровел, и с тех пор здоровье его оказалось еще лучше прежнего.
Родители никогда не показывали ничем разницы в отношении к детям. Владимир не имел никакого права обвинять их даже в самой мелочи; но тем не менее, он, придя в возраст, хорошо почувствовал, что Борис теснее его связан с родителями. Конечно, от него самого зависело попытаться, по крайней мере, встать с ними в такие же отношения, но он никогда не делал этой попытки. Он и на них начинал иногда глядеть немного свысока. Он критиковал в них то то, то другое, чего Борис никогда не делал.
Относительно же домашних и прислуги, несмотря на все наставления матери, отца, карлика и гувернера, несмотря на пример, который он видел перед глазами, он каждым словом показывал всем, что он господин, барин и стоит неизмеримо выше окружающих.
И у него, конечно, бывали добрые минуты, и он, может быть, иной раз отнесся бы к кому-нибудь милостиво, помог бы кому-нибудь. Но уже к нему редко кто с чем обращался — слишком у него был надменный вид в отношениях с прислугой, в словах его слишком ясно сквозили презрение и гордость.
XVIII. СТУДЕНТЫ
Когда юноши, прекрасно сдав экзамены, поступили в Московский университет, рознь между братьями начала сказываться еще яснее. Борис поступил на словесное отделение и, несмотря на то, что в детстве и отрочестве бывал рассеян за уроками и получал немало выговоров, теперь начал прекрасно заниматься. Избранные им науки его увлекали. Он считался чуть ли не первым студентом. Профессора ставили его в пример другим. Владимир оказался математиком. Имея хорошие способности к математическим наукам, он тоже шел успешно, но именно прежнего прилежания в нем уже не было.
Горбатовы оставались в деревне и приезжали в Москву не более как на три зимних месяца, так что молодые люди жили почти самостоятельной жизнью в своем прекрасном московском доме. При них состоял большой штат прислуги. Кроме того, с юношами до сих пор жил и прежний их гувернер, англичанин, мистер Томсон, человек уже очень пожилых лет. Они к нему привыкли и любили его; но он не мог иметь на них особенного влияния. Он держал себя в стороне, не вмешиваясь в их дела, но в то же время был, так сказать, их историографом: он ежедневно посылал в Горбатовское Татьяне Владимировне подробный отчет о времяпровождении ее сыновей. Он дал обещание ничего от нее не скрывать, и в случае надобности она всегда готова была приехать в Москву.
Она и Сергей Борисович скучали в разлуке с детьми. Но, во-первых, они слишком глубокие корни пустили в Горбатовском, а во-вторых, на семейном совете, в котором принимал участие и престарелый карлик, было решено, что молодые люди должны приучаться к самостоятельной жизни, что несколько месяцев в году их следует оставлять на свободе: оба они благоразумны и не станут злоупотреблять ею. Если чего Боже, сохрани, что и случится — Москва не за горами. А честный англичанин добросовестно станет исполнять свои обязанности.
И Борис, действительно, не злоупотреблял своей свободой. Он много работал, так что его однолеток и неизменный служитель, Степушка, крестник карлика, нередко уговаривал бросить книжки да развлечься. Молодой барин иной раз и сдавался на убеждения Степушки, откладывал книги, но брался за другое — научал Степушку уму-разуму; так что, в конце концов этот Степушка сказался не только что грамотным, но и достаточно начитанным, знающим такие вещи, о которых и во сне не снилось его родственникам и сверстникам и горбатовской дворне.
В свободное от занятий время Борис посещал театры; посещал некоторые родственные дома, принадлежавшие к высшему московскому кругу; не отказывался и от танцев. Ухаживал за хорошенькими девушками, а они очень заглядывались на красивого юношу с мечтательной физиономией. Эти девушки находили, что Борис очень похож на Шиллера, только, конечно, en beau. Писал молодой студент и стихи, и писал очень недурно, но никому не показывал своих творений, держал их в самом дальнем ящике бюро, всегда на запоре. Были у Бориса и любимые товарищи — три-четыре человека. Они иной раз собирались вместе, спорили, декламировали Ломоносова, Державина, толковали о Шекспире, о Гете, о Шиллере. Этот маленький кружок назывался в университете «трезвой компанией».