— А, Борис, это ты?! Я думала — Владимир вернулся!.. Вы знакомы, господа?
Борис взглянул — перед ним стоял молодой человек лет тридцати, с огненными глазами, красивым лицом и презрительной, даже несколько нахальной усмешкой. Катрин уже совсем оправилась от своего смущения.
— Граф Щапский… mon beau-frere!..
Они пожали друг другу руки.
Граф Щапский взглянул прямо в глаза Борису пристальным, спокойным взглядом. А губы его, быть может, против воли, все так же нахально усмехались. Борису вдруг сделалось неловко. Он почувствовал внезапный прилив злобы, чего с ним никогда не бывало. Он не знал этого графа Щапского и вчера не заметил его на балу, но он уже о нем слышал. Это был богатый польский граф, недавно приехавший в Петербург, поступивший на службу и имевший большой успех в петербургском обществе. Его имя произносилось сегодня и у генеральши.
Начался обычный, неизбежный разговор, какой всегда бывает между двумя людьми, которые только что познакомились. Щапский сделал несколько очень грубых ошибок по-русски и потому перевел разговор на французский язык, на котором говорил как прирожденный парижанин. При этом оказалось, что он и воспитывался во Франции, в иезуитской школе. Борис припомнил, что его так и называют — иезуитом. С каждой минутой он становился ему все неприятнее, несмотря на то, что держал себя с большим достоинством и был очень любезен. Он, очевидно, был высокого о себе мнения и сознавал в себе какую-то силу. Это выражалось в каждом его движении, в каждом слове. Смутить его было трудно. Наконец он стал прощаться.
— А разве вы не останетесь с нами ужинать? — спросила Катрин.
— Простите, никак не могу.
— Очень жаль, муж был бы так доволен вас видеть; он, наверное, скоро вернется…
Щапский еще раз выразил свое сожаление и откланялся. Теперь Борис уже внимательно наблюдал, и ему показалось, что гость и Катрин, прощаясь, обменялись каким-то особенным, быстрым взглядом. По уходе графа Катрин рассыпалась в похвалах ему. Он такой образованный, такой умный и приятный собеседник; его все очень ценят.
— Он ведь иезуит?! — проговорил Борис.
— Иезуит, я знаю… Но ты говоришь таким тоном, как будто быть иезуитом — что-то позорное.
— Почти что так.
— Спорить я с тобой не буду, потому что мало думала об этом. Если же граф иезуит, то, значит, ничего в этом дурного нет. Et puis, je te dis, il est reèu partout. Им все дорожат. Его даже при дворе любят.
— Он давно у вас бывает?
— Около года, со своего приезда.
— И брат с ним дружен?
— Да, кажется, они приятели…
В это время вошел Владимир.
— А! Как ты мил, что не опоздал! — радостно крикнула Катрин, поднимаясь к нему навстречу и, очень грациозно встав на цыпочки, поцеловала его.
Владимир изумленно взглянул на нее.
— Я сейчас встретил Щапского, — сказал он, — просил его вернуться, но он говорит, что не может.
— И я его тоже просила, — проговорила Катрин, огляделась перед зеркалом и тихо вышла из комнаты.
— Это твой приятель — Щапский? — тихо спросил Борис.
— Я ничего не имею против того, что он мне приятель! — отвечал Владимир.
— То есть я хочу спросить тебя, считаешь ли ты его вполне хорошим человеком?
— А он, верно, тебе не понравился? Видишь ли, я не знаю, какой он там человек, ведь узнать это очень трудно, а главное, незачем! Одно знаю, что нам с тобой можно у него поучиться многому… Я, право, не встречал более ловкого человека! В какой-нибудь год — и если бы ты знал, как он устроил свои дела! Я уверен, что ему предстоит будущность — всего добьется. И при этом он может быть полезен, право, уверяю тебя… он уже оказал мне кое-какие услуги… Нужный человек, очень нужный!..
«И он о ней не заботится, ему все равно! — с тоской подумал Борис. — А ведь он мог бы еще исправить многое! Она так молода! Каково матушке — ведь она, наверное, поняла ее и страдает. Да, она поняла, наверно. Но я могу ошибаться, может быть, многое мне только кажется. Может быть, я себе все представляю мрачнее, чем есть — дай-то Бог!..»
Он постарался хоть на этом успокоиться и поспешил к себе.
XX. «TUBALCAIN»
Печальные размышления Бориса были прерваны Степушкой, который, заглянув в комнату, объявил: